Первый Иерусалим, как следует из его писем, – это Италия: рассказывая в письме отцу о петербургской погоде, Достоевский пишет, что она «прелестнейшая, итальянская». Как прекрасна Италия в воображении пятнадцатилетнего юноши, как нам повезло, что мы итальянцы и что юный Достоевский видел в Италии свой Иерусалим!

Второй Иерусалим – это литература, в которую он вошел сначала в качестве переводчика, затем автора. Этого Иерусалима Достоевский, благодаря своему таланту и везению, достиг почти сразу: сам Белинский пророчил ему, что он пойдет дальше Гоголя.

Но после этого что-то застопорилось.

«Ну, попробуйте, ну, дайте нам, например, побольше самостоятельности, развяжите любому из нас руки, расширьте круг деятельности, ослабьте опеку, и мы… да уверяю же вас: мы тотчас же попросимся опять обратно в опеку», – говорит человек из подполья, а век спустя Трумен Капоте напишет: «Больше слез проливается над услышанными молитвами, чем над неуслышанными».

У Достоевского, внезапно взлетевшего на литературный олимп и пошедшего «дальше Гоголя», руки были развязаны, все дороги перед ним открыты, его чаяния сбылись, но теперь он не знал, что делать, ему больше некуда было идти: он мог писать все, что пожелает, и он написал повесть «Хозяйка», в которой все было «изысканно, натянуто, на ходулях, поддельно и фальшиво», как отмечал Белинский.

Обидно не найти Иерусалим, считал Шкловский, но найти Иерусалим – еще хуже, это действует угнетающе. Тогда срочно нужен новый.

И Достоевский находит его в революции. Революционный путь приводит его в Петропавловскую крепость и на эшафот, и там, у подножия виселицы, Иерусалимом становятся пять минут ожидания, последние пять минут жизни.

Ему, приговоренному к смерти, «эти пять минут казались бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении», тогда как для Раскольникова и Сони семь лет, оставшиеся до конца каторги, – это «только семь лет».

Целых пять минут и только семь лет.

Теперь прервемся на некоторое время, и я расскажу вам один случай.

12.2. А вообще

Эту книгу я дописываю в свободное от работы время, а вообще я читаю лекции в университете, преподаю перевод и веду частные литературные курсы; последний курс, который я подготовил, называется «Как стать лишним человеком», – он основан на русской литературе девятнадцатого века. Мы вместе со слушателями читаем произведения о лишних людях – романы Лермонтова, Тургенева, Гончарова, сейчас читаем «Обломова». Каждую неделю я даю домашнее задание, и, когда мы дошли до того странного любовного письма, которое Илья Обломов пишет Ольге во второй части романа, я попросил своих слушателей тоже написать такое письмо. Одна девушка адресовала письмо сестре и процитировала в нем слова, написанные Достоевским брату Михаилу в декабре 1849 года после внезапного помилования: «В последнюю минуту ты, только один ты, был в уме моем, я тут только узнал, как люблю тебя, брат мой милый!»

Меня это, признаюсь, очень тронуло, во-первых, потому, что это действительно трогательно, а во-вторых, из-за одного разговора с Тольятти, состоявшегося несколько месяцев назад после похорон моей матери.

Однажды мы с Тольятти пошли пообедать, только я и она (Батталья уже в том возрасте, когда с удовольствием использует любой повод, чтобы удрать от родителей, а у нас с Тольятти был непростой период, к тому же началась пандемия, так что, как только рестораны открывались, мы сразу спешили туда), и вот однажды мы сидели вдвоем в ресторане «Остерия Бартолини» в Болонье и о чем-то разговаривали, уже не помню о чем, и я сделал какой-то жест, который, как она тут же заметила, напомнил ей моего брата Эмилио, – мы виделись с ним не так давно, на похоронах моей матери. У нас в семье ни я, ни мать, ни бабушка, ни отец, ни братья – никто никогда не делился своими переживаниями, а если и давал волю эмоциям, то только наедине с собой, за закрытыми дверьми – говорить о своих чувствах у эмилианцев не принято, так нас всех воспитали. А потом наступает такой вот октябрьский день, когда тебе уже пятьдесят семь, и ты сидишь в ресторане «Остерия Бартолини» в Болонье и вдруг делаешь непроизвольный жест, точно такой же, как у твоего брата, которого ты очень любишь (это даже не обсуждается), но которому ты никогда об этом не говорил, и это очень странно, если вдуматься. Более того, ты не только ему никогда этого не говорил – ты даже себе за свои пятьдесят семь лет никогда в этом не признавался.

Ну а теперь вернемся к Иерусалиму.

12.3. После эшафота

После эшафота Достоевского ждали острог и каторга, а Иерусалимом стала для него сначала Мария Исаева, на которой он женился, а потом литература, за которую пришлось еще побороться, – предстояло снова получить разрешение писать и вернуться в ненавистный Санкт-Петербург.

В итоге Фёдор Михайлович возвращается в Петербург и окунается в литературный труд. После смерти первой жены Достоевский видит перед собой два Иерусалима: один материальный – он мечтает жить в достатке, другой романтический – он снова хочет жениться.

Когда он решает связать свою жизнь с Анной Григорьевной, кажется, что на какое-то время его главным Иерусалимом становятся деньги, а с 1867 года, сразу после свадьбы, они превращаются в навязчивую идею.

Он женится в феврале, а уже через одиннадцать дней переживает сильнейший приступ эпилепсии – болезни, от которой он страдал всю жизнь, но которой, по мнению Фрейда, у него на самом деле не было.

12.4. Деньги

Появляются новые кредиторы по журналу «Эпоха», который Достоевский издавал вместе с братом, и грозят в случае неуплаты описать обстановку квартиры. Чтобы избавиться от них, Фёдор Михайлович с женой решают на некоторое время уехать за границу.

Денег, которыми располагает Достоевский, на поездку не хватает, и Анна Григорьевна закладывает свою мебель, фортепиано, шубы, золотые и серебряные вещи.

Они уезжают в середине апреля, и перед отъездом Анна покупает записную книжку «с целью записывать все приключения, которые будут встречаться на дороге».

Путешествие действительно обернулось долгим приключением. «Мы уезжали за границу на три месяца, – напишет позже Анна Григорьевна, – а вернулись в Россию через четыре с лишком года».

Первым делом они отправляются в Берлин, затем в Дрезден, и какое-то время их жизнь действительно напоминает медовый месяц. Достоевский показывает жене «Сикстинскую Мадонну» Рафаэля, это приводит ее в восторг. Несколько дней все у них хорошо, а потом Фёдор Михайлович говорит,