– Последнюю похвальную мысль я еще в моей „Хрестоматии“, когда мне двенадцать лет было, читала, – сказала Аглая».

В отличие от Аглаи, я ничего подобного нигде не встречал, пока не прочитал «Идиота». Позднее похожая мысль встретилась мне в повести Камю «Посторонний», которую я очень люблю. Не перестаю восхищаться фразой, которую Камю в начале повести вложил в уста главного героя: «Выпил еще чашку кофе с молоком, было очень вкусно» («J’ai encore pris du café au lait qui était très bon»). У «Постороннего» не было шансов попасть ни в одну школьную хрестоматию, но я до сих пор помню, какая это замечательная книга, хотя прочитал ее сорок лет назад.

12.10. Идиот

Достоевский поставил перед собой очень трудную задачу – изобразить прекрасного человека, и в качестве такого человека он выбрал больного идиота, Льва Николаевича Мышкина (дав ему имя и отчество такие же, как у Толстого), который разговаривает со всеми одинаково, словно не делая различий между людьми, и с которым все разговаривают не церемонясь, как будто говорят сами с собой.

Коля, младший сын генерала Иволгина, извиняется перед Мышкиным за свою семью: «Да, наболело. Про нас и говорить нечего. Сами виноваты во всем, – и добавляет: – А вот у меня есть один большой друг, этот еще несчастнее. Хотите, я вас познакомлю?» – как будто Мышкин коллекционирует разных несчастных. А потом и сам этот несчастный Ипполит, уже познакомившись с князем, обмолвился: «А вот все-таки умирать! – проговорил он, чуть не прибавив: – такому человеку, как я!»

Важная персона, генерал Епанчин, который привык бывать в обществе, за словом в карман не лезет и обычно едва открывает рот, как сразу начинает командовать, с недоумением допытывается у князя Мышкина: «Если я не слыхал, ты не слыхал, тот не слыхал, пятый тоже ничего не слыхал, то кто же, наконец, и слышал, спрошу тебя?» Удивительный вопрос, который можно адресовать только тому, с кем не боязно говорить о чем угодно: идиоту.

Замечу также, что это был смелый шаг – назвать роман именно так. Думаю, люди гораздо охотнее прочитали бы книгу под названием «Светлая голова», «Умнейший человек» или даже «Гений». Если, конечно, вынести за скобки вопрос, за кем в конце концов правда.

12.11. Ты права

Несколько лет назад одна подруга рассказала мне случай из детства: однажды она напроказничала, мама в сердцах стала ее ругать, и тогда она сказала матери: «Ты права», – чем еще больше вывела ее из себя.

Потому что признать правоту матери в тот момент было все равно что попросить ее заткнуться.

Зачем что-то еще говорить, если и так понятно, что ты права? «Ты права, но все равно не можешь замолчать? Не можешь остановиться? Я с тобой согласна. Так, может, хватит?»

Да, тот, кто прав, предпочитает молчать; больше всего говорят те, кто осознает свою неправоту.

Как говорил один немецкий драматург прошлого века, мы сели не с той стороны, потому что все остальные места были заняты теми, кто прав.

Почему, читая «Преступление и наказание», мы принимаем сторону Раскольникова и сочувствуем ему, но нам нисколько не жалко старуху-процентщицу?

Потому что литература, романы – они всегда не с той стороны.

Они рождаются не в придворных кругах, а на балаганных подмостках, в домах, населенных больными, негодяями, цыганами, ворами, мошенниками, бандитами, южанами, итальянцами, уродами, идиотами.

12.12. Два персонажа

По социальному статусу никто в романе не может сравниться с двумя генералами: Иваном Фёдоровичем Епанчиным, отцом троих дочерей, и Ардалионом Александровичем Иволгиным, уже вышедшим в отставку, хотя и ему «случалось бывать прежде в очень хорошем обществе». Когда в девятой главе первой части Иволгин оказывается лицом к лицу с Настасьей Филипповной, красавицей Настасьей Филипповной, обрученной с его сыном Гаврилой Ардалионовичем, он рассказывает историю, которая приключилась двумя годами ранее с ним и с некоей миссис Шмидт, гувернанткой княгини Белоконской, и которая помогает понять, что он за человек.

«Только что последовало открытие новой железной дороги, – рассказывает генерал, – я взял билет в первый класс: вошел, сижу, курю. Я один в отделении. Курить не запрещается, но и не позволяется; так, полупозволяется, по обыкновению; ну, и смотря по лицу. Окно спущено. Вдруг, перед самым свистком, помещаются две дамы с болонкой, прямо насупротив; опоздали; одна пышнейшим образом разодета, в светло-голубом; другая скромнее, в шелковом черном с пелеринкой. Недурны собой, смотрят надменно, говорят по-английски. Я, разумеется, ничего; курю. То есть я и подумал было, но, однако, продолжаю курить, потому окно отворено, в окно. Болонка у светло-голубой барыни на коленках покоится, маленькая, вся в мой кулак, черная, лапки беленькие, даже редкость. Ошейник серебряный с девизом. Я ничего. Замечаю только, что дамы, кажется, сердятся, за сигару, конечно. Одна в лорнет уставилась, черепаховый. Я опять-таки ничего: потому ведь ничего же не говорят! Если бы сказали, предупредили, попросили, ведь есть же, наконец, язык человеческий! А то молчат… вдруг, – и это без малейшего, я вам скажу, предупреждения, то есть без самомалейшего, так-таки совершенно как бы с ума спятила, – светло-голубая хвать у меня из руки сигару и за окно. Вагон летит, гляжу как полоумный. Женщина дикая; дикая женщина, так-таки совершенно из дикого состояния; а впрочем, дородная женщина, полная, высокая, блондинка, румяная (слишком даже), глаза на меня сверкают. Не говоря ни слова, я с необыкновенною вежливостью, с совершеннейшею вежливостью, с утонченнейшею, так сказать, вежливостью, двумя пальцами приближаюсь к болонке, беру деликатно за шиворот и шварк ее за окошко вслед за сигаркой! Только взвизгнула! Вагон продолжает лететь…»

Рассказ приводит в восторг не только Настасью Филипповну, но и других присутствующих, включая домочадцев генерала.

Слышатся смех, похвалы, возгласы: «Браво, браво!»

«И я прав, – продолжал генерал. – Потому что если в вагонах сигары запрещены, то собаки и подавно.

– Но что же барыня? – с нетерпением допрашивала Настасья Филипповна.

– Она? Ну, вот тут-то вся неприятность и сидит, – продолжал, нахмурившись, генерал, – ни слова не говоря и без малейшего как есть предупреждения, она хвать меня по щеке! Дикая женщина; совершенно из дикого состояния!

– А вы?

Генерал опустил глаза, поднял брови, поднял плечи, сжал губы, раздвинул руки, помолчал и вдруг промолвил:

– Увлекся!

– И больно? Больно?

– Ей-богу, не больно! Скандал вышел, но не больно. Я только один раз отмахнулся, единственно только чтоб отмахнуться. Но тут сам Сатана и подвертел: светло-голубая оказалась англичанка, гувернантка или даже какой-то там друг дома у княгини Белоконской, а которая в черном платье, та