вычистила комнату, приготовила еду, и все с песней, с охоткой, так что к вечеру солдатская конура превратилась в трапезную бенедиктинцев. И все были довольны, и каждый дал милой хозяюшке по одному солю. Наевшись, напившись, солдаты уложили девицу в постель командира, который в тот вечер ушел в город к своей полюбовнице, поблагодарили ее от всей души, как солдаты-философы, idest, любящие все разумное. И скоро девица сладко задремала. Дабы избежать ссор и шума, доблестные воители бросили жребий и, выстроившись в очередь, по одному, молча, с горячностью принялись за пикардийку, и каждый брал с нее по малой мере на шестьдесят турских солей. Ей сия служба показалась нелегкой, ибо она к такому не была привычна, но бедная девушка старалась изо всех сил и за всю ночь не сомкнула ни глаз и ничего другого. Утром, пока солдаты еще крепко спали, она, радуясь, что осталась цела после ночной перестрелки, поспешила, невзирая на усталость, домой со своими тридцатью солями. По дороге встретилась ей знакомка, которая по ее примеру тоже подалась в Париж. Знакомка сия, завидев землячку, спросила, что там да как и что за работа есть в столице.

— Ах, милая, не ходи туда. Там надобен железный передок, да и тот скоро изотрется да износится.

Вот и весь сказ».

— Твоя очередь, толстопузый бургундец, — сказал пикардийский плут, хлопнув со всей силы соседа по его огромному животу. — Валяй свою историю или плати!

— Клянусь королевой Колбас! — вскричал бургундец. — Клянусь верой, всеми святыми, Господом Богом! И дьяволом тоже, ибо я не знаю ничего, кроме историй нашего двора, а они идут в ход только с нашей монетой…

— Эй, черт вас дери, мы что, на басурманской земле? — завопил другой, указуя на пустые кружки.

«Ладно, так и быть, расскажу вам историю, которую знает весь Дижон. Случилась она, когда я там командовал, и она стоит того, чтобы ее записали. Был у нас один судья по имени Франк-Топтун — самодур, который только и делал, что бранился, спорил, смотрел на всех косо и никогда тех, кого отправлял на виселицу, добрым словом не подбадривал, короче, он мог сыскать вшей у лысых и пороки у Всевышнего. Так вот этот Топтун, отвратительный, как ни посмотри, взял жену, и по великой случайности ему досталась мягкая, точно луковая шелуха, женщина, которая, видя порочный нрав своего муженька, изо всех сил старалась радовать и баловать его так, как другая на ее месте стремилась бы наставить ему рога. Она слушалась его во всем и, если бы Бог позволил, какала бы золотом ради мира и покоя в доме, но этот скверник только ругался, ворчал и был щедр на побои так же, как должник на обещания долговому приставу. Что бы жена ни делала, все было напрасно, и, поняв, что сил ее больше нет, она решила пожаловаться родителям своим, которые приехали ее проведать. Не успели они войти в дом, как зять объявил им, что дочь их глупа и все делает невпопад, что от нее одни неприятности, что жизнь его стала невыносимой: то она его будит, едва он заснет, то дверь не открывает, когда он домой приходит, и заставляет его торчать под дождем и снегом. И вечно у него или пуговицы оборваны, или шнурки мохрятся. Простыни мнутся, вино скисает, дрова сыреют, кровать скрипит в самый неподходящий момент. В общем, все хуже некуда. На эти лживые обвинения жена отвечала, показав пожитки и утварь, на которых не было ни пылинки, ни пятнышка, ни царапинки. Тогда Франк-Топтун заявил, что жена с ним плохо обращается, обед не готовит, а если и готовит, то бульон у нее жидкий, а суп холодный, что она вечно забывает подать вино и стаканы, мясо готовит без приправ и петрушки, горчицу портит, в жарком попадаются волосы, а от скатертей воняет так, что он теряет всякую охоту есть, в общем, что бы она ни делала, все у нее наперекосяк. Несмотря на обиду, жена довольствовалась лишь тем, что спокойно опровергала все обвинения.

— Ха! — сказал он. — Да как ты смеешь перечить! Ладно, оставайтесь у нас на обед, сами все увидите. И ежели она хоть раз сумеет мне угодить, я признáю, что был не прав и возвел на нее напраслину, никогда больше пальцем ее не трону, отдам ей алебарду и штаны и пусть всем в доме заправляет.

— О, прекрасно, — весело отвечала она, — значит, отныне я здесь буду госпожой и хозяйкой.

Муж, доверившись природе и женскому несовершенству, велел накрыть стол в беседке, увитой виноградом, полагая, что жена непременно замешкается, бегая из буфетной во двор, и тут уж он ей спуску не даст. Однако жена управилась превосходнейшим образом, и тарелки у нее блестели, точно зеркала, и горчица была наисвежайшей и наивкуснейшей, и обед был прекрасно сготовлен и горяч, и сладок, точно запретный плод, и стаканы чисты, и вино прохладно, и все сияло белизною так, что сделало бы честь даже епископской кухарке. Однако в тот самый миг, когда жена крутилась у стола и как добрая хозяйка напоследок оглядывала стол, желая проверить, все ли в порядке, ее муж громко хлопнул дверью. И чертова курица, которая забралась на беседку, дабы полакомиться виноградом, вздрогнула, какнула на самую середину белой скатерти и обезобразила оную большой кляксой. Бедная женщина чуть не умерла от досады и отчаяния и не нашла ничего лучшего, как прикрыть ужасное пятно тарелкой и кое-как заполнить ее фруктами. Потом, благо никто не заметил случившегося, проворно вынесла горячее, рассадила всех по местам и стала всех угощать да потчевать.

Увидев на столе и прекрасный порядок, и отменные блюда, гости возрадовались и выразили удовольствие свое, и только муж сидел мрачнее тучи, хмурил брови, брюзжал и шарил кругом глазами, ища хоть какую-нибудь мелочь, дабы, уцепившись за нее, наброситься на жену с бранью. А она, ласкаясь мыслию, что настал ее час и что родители в случае чего ее в обиду не дадут, молвила:

— Вот вам и горячий обед, и стол накрытый, как подобает, и скатерть белее белого, и солонка полная, и плошки чистые, и вино прохладное, и хлеб с золотистой корочкой. Чего не хватает? Чего еще изволите? Чего желаете? Чего вам надобно?

— Дерьма! — в ярости вскричал он.

Хозяйка вмиг убрала тарелку с фруктами и промолвила:

— Пожалуйста, дорогой!

Судья остолбенел, решив, что жена его в сговоре с самим чертом. И тут еще родители на него набросились с упреками, дескать, он сам не прав,