Шрифт:
Закладка:
Дома меня ожидала неприятность: сестра милосердия, которую я знала с 1905 года, которая служила у меня в лазарете и после моего заключения поселилась со мной и моей матерью, украла все мои оставшиеся золотые вещи. Жаловаться на нее нельзя было: я уже побывала в тюрьме после подобного случая со служащим моего лазарета. Вероятно, все это было учтено, так как она почти не скрывала, что обокрала меня. Придя в гостиную, потребовала, чтобы Берчик при ней снял наш ковер, так как он «ей был нужен». Мать попробовала сопротивляться, сказав ей: «Екатерина Васильевна, что вы делаете, ведь мы замерзнем зимой!» «Мне тоже холодно», – ответила она и приказала двум типам, пришедшим с нею, увезти не только ковер, но и мебель «по ее выбору». Все это последнее случилось позже; несколько месяцев она жила у нас, обирая ежедневно наше последнее имущество. Таковы стали нравы нашей бедной родины.
Зиму 1919 года провели тихо. Но я очень нервничала: успокоение находила только в храмах. Ходила часто в Лавру, на могилу отца; постоянно бывала на Карповке у о. Иоанна. Изредка видалась с некоторыми друзьями; многие добрые люди не оставляли меня и мою мать, приносили нам хлеба и продуктов. Имена их Ты веси, Господи! Как могу я отблагодарить всех тех бедных и скромных людей, которые, иногда голодая сами, отдавали нам последнее? Если порок привился к русскому народу, то все же нигде в мире нет того безгранично доброго сердца и отсутствия эгоизма, как у русского человека!..
Наступило лето, жаркое, как и в предыдущем году. У матери сделалась сильнейшая дизентерия. Спасал ее, как и в прошлом году, дорогой доктор Манухин. По городу во всех районах начались повальные обыски. Целые ночи разъезжали по городу автомобили с солдатами и женщинами и арестовывали целые компании. Обыкновенно этим летом электричество тушилось в семь часов вечера, но когда оно снова зажигалось позже, обыватели знали, что ожидается обыск, и тряслись. У нас эти господа побывали семь раз, но держались прилично.
В конце июля меня снова арестовали. В четыре часа подкатил автомобиль, и, прежде чем мы успели вскочить со стульев, у наших дверей уже стояли вооруженные солдаты. Последовал обыск – так как было получено письмо, что я скрываю «оружие». Было велено меня взять. Все перерыли, но ничего не нашли. Рыжий офицер-латыш обратился к товарищам: «Господа, ведь мы ничего не нашли: ни бомб, ни склада оружия! Что делать? Ведь у нас ордер всех увезти, кроме сестры!» Тут взмолились все домашние, доказывая, как тяжело больна мать. Офицер сказал, что позвонит в штаб. Оказалось, что обыск был назначен от штаба Петерса. Вернулся офицер серьезный, сказав, что приказали привезти меня одну. Опять душераздирающее прощание с матерью – и меня увезли в закрытом моторе. Два вооруженных солдата сели против меня.
Приехав в штаб Петроградской обороны на Малой Морской, посадили в кабинете на кожаный диван, пока у них шло по поводу меня «совещание». Никогда мне не забыть этих двух часов. Рыжий офицер входил несколько раз, подбадривал, говоря, что мое дело затребовано с Гороховой, но заседание идет пока хорошо. «Долго ли меня здесь продержат?» – спросила я. «Здесь никого не держат – сразу расстреливают или отпускают», – ответил он. Затем вошел другой офицер, и начался допрос. Вместо вопроса об оружии и бомбах они принесли альбом моих снимков, снятых в Могилеве и отобранных у меня. Позвав еще каких-то барышень, требовали от меня объяснения каждой фотографии, а также ставили все те же вопросы о царской семье.
Офицер, который меня допрашивал, сказал, что жил недалеко от моих родителей в Териоках и видал меня с ними. «Посмотри, посмотри, какая она миленькая», – говорили они, смотря на фотографии великих княжон. Затем объявили мне, что отпускают домой.
«Я вас довезу и, кстати, еще раз осмотрю квартиру», – сказал офицер. Мы поехали. Вбежав к маме, я не верила своему счастью: я снова дома! Офицер же еще раз сделал тщательный обыск и уехал, сказав, что они в штабе получили обо мне письмо. Мать и я подозревали известную уже сестру.
Через месяц началось наступление Белой армии на Петроград. Город был объявлен на военном положении, удвоились обыски и аресты. Власть нервничала. Везде учились солдаты, летали аэропланы. С лета также ввели карточки, по которым несчастное население получало все меньше и меньше продуктов.
Свирепствовали эпидемии. Больше всего голодала интеллигенция, получая в общественных столовых две ложки воды с картофелем – вместо супа, и ложку каши. Кто мог, привозил продукты тайно; крестьяне привозили молоко и масло, но денег не брали, а меняли на последнее достояние. Мы отдали понемногу все: платья, гардины, шторы из всех комнат. За неимением дров распиливали и сжигали ящики, потом мебель: стулья и столы покойного отца.
Мать после дизентерии не вставала. Жили со дня на день, стараясь не терять бодрости духа и уповая на милосердие Божие. Приходилось иногда ходить и просить хлеба у соседей, но добрые люди не оставляли нас.
XXII
Накануне Воздвижения я была на ночном молении в Лавре: началось в одиннадцать часов вечера. Всенощная, полунощница, общее соборование и ранняя обедня. Собор был так переполнен, что, как говорят, яблоку некуда было упасть. До обедни была общая исповедь, которую провел священник Введенский. Митрополит Вениамин читал разрешительную молитву. Более часа подходили к Св. Тайнам: пришлось двигаться сдавленной среди толпы, так что нельзя было поднять руку, чтобы перекреститься. Ярко светило солнце, когда в восемь часов утра радостная толпа выходила из ворот Лавры – никто даже не чувствовал особенной усталости. В храмах народ искал успокоения от горьких переживаний и потерь этого страшного времени.
22 сентября вечером я пошла на лекцию в одну из отдаленных церквей и осталась ночевать у друзей, так как идти пешком домой вечером было далеко и опасно. Все последнее время тоска и вечный страх не покидали меня; в эту ночь я видела во сне о. Иоанна Кронштадтского. Он сказал мне: «Не бойся, я все время с тобой!»
Я решила поехать прямо от друзей к ранней обедне на Карповку и, причастившись Св. Тайн, вернулась домой. Удивилась, найдя дверь черного хода запертой. Когда я позвонила, мне открыла мать вся в слезах: рядом
