Шрифт:
Закладка:
И не будет.
Если смотреть на зимовье со стороны ручья, то можно увидеть кусочек окна, а точнее, часть оконного стекла небольшого размера, примерно в ладонь шириной, но для этого надо встать очень точно, в одно только место, на крохотный пятак, но чтобы попасть на этот пятак, надо обладать особым чувством, не человечьим – звериным или, может быть, даже посильнее звериного, – ведьминским, лишь этот кусок оконца способен выдать зимовье.
Еще, конечно, дым, но он в снегу не виден, его надо почувствовать.
Звук повторился еще раз, Шайдукову показалось, что он даже слышит слабое осекающееся дыхание идущего к зимовью человека – вот за каменным зубом, прикрывающим вход, раздался кашель (глухой, застрявший в глубине легких – простуда проникла в этого человека основательно, без больницы уже не обойтись), потом – неровный хруст снега, вот хруст снега оборвался… Это означало, что человек остановился, выжидает, слушает тайгу, шорох снега, а может, просто ищет свет, который он засек, остановившись на берегу ручья, сделал два шага и снова замер: человек боялся потерять это место, удалиться от него… Ведь можно сделать два неверных шага – и все: жилье, тепло, свет, еда навсегда уйдут от него.
Теперь уже было слышно и дыхание… Снова кашель – расколотый пополам, трескучий.
Человек находился совсем рядом, но не мог найти зимовье, вглядывался в пространство, смотрел себе под ноги, стараясь засечь след, какую-нибудь вдавлину, отметину, но не находил, все было засыпано снегом, человек тяжело кашлял, боролся со слабостью, старавшейся сбить его с ног, иногда руками ощупывал землю, собственные ноги, хватался за лодыжки и обтрепанные края штанин, страдал от того, что не может найти вход в зимовье. Вот он бессильно забормотал, слова были смятые, бессвязные, что он хотел сказать – не разобрать.
Шайдуков не спешил открывать дверь и выходить к человеку, он молча ждал. Подкинул в руке приклад разобранного ружья, зацепил клювом ствола за упор, стальной замок приклада звонко щелкнул; с таким же звонким щелканьем участковый поставил на место цевье. Потянувшись к патронташу, достал два патрона с литыми круглыми пулями – в тайге, даже если идешь на мелкую дичь, рябчиков и куликом, обязательно приходится брать патроны, снаряженные пулями, жаканами – может повстречаться медведь, без крупных зарядов от него не отбиться, – загнал в стволы.
Глухое хрумканье снега за каменным клыком возобновилось – человек пошел в обход зубьев, нырнул в ельник и тут же провалился по пояс в снег, с ругательствами выскребся из него, вернулся на старое место, задышал тяжело.
Шайдуков продолжал молча ждать.
Человек двинулся в обратную сторону, к ельнику, окольцевавшему зимовье с другого бока, остановился снова, затем, подбадривая себя ругательствами, а точнее, собственным голосом, – участковый, случалось, сам боролся со слабостью, злостью и одиночеством таким же способом, так же разговаривал с собою, будто сумасшедший, – пошел дальше и вновь остановился…
Все, нашел! Нашел узкий лаз между клыками, соединенными друг с другом неровно стесанным порогом, на котором никогда не задерживался снег, сколько бы его ни выпадало.
Участковый посмотрел на пистолет и усмехнувшись, – вооружен он до зубов, так, кажется, в прошлом любили говорить литераторы, – придвинул «макаров» к себе.
Гость с кряхтеньем одолел каменную перемычку, потоптался на площадке перед дверью, что-то соображая, – может быть, так же, как и Шайдуков, готовил оружие, – засипел страдальчески, сделал к двери еще один шаг и опять остановился. Что-то держало его. Впрочем, Шайдуков хорошо понимал, что держало. Покосился в оконце – снег по-прежнему не успокаивался, шел, шел и шел, чертил на черном фоне мутные зигзаги, линии, бесился, вызывая ощущение некого вселенского бессилия, непрочности, глухой тоски: все мы – ничто перед природой, перед собственной смертью, перед всем, что есть над нами. Шайдуков шумно выдохнул и перевел взгляд на дверь.
Дверь открылась медленно, почти бесшумно – старые петли ее были смазаны участковым, в зимовье вместе с паром влетели несколько крупных хлопьев снега, которые тут же, прямо в воздухе, исчезли, через порог перевалился оборванный страшный человек с густо заросшим лицом и гноящимися глазами.
В одной руке он держал палку, в другой… Шайдуков вначале не понял, что у него было в другой руке – что-то резиновое, желтоватого телесного цвета. В следующий миг Шайдуков понял, что это такое, и содрогнулся от догадки, в горле у него образовалась пробка и возникла тошнота.
На пороге зимовья стоял Сметанин. Участковый невольно скорчился – по животу его словно бы резанула тошнота, в горле булькнула жидкость, Шайдуков напрягся, сжал зубы и загнал ее обратно. Потянулся за пистолетом.
– Это ты-ы, – неверяще протянул Сметанин и невольно икнул: ему сделалось страшно.
– Я знал, что ты встретишься, – прохрипел участковый, – знал, что ты придешь… Не знал только, куда именно придешь.
Он поднял пистолет.
– Не надо, – быстро проговорил Сметанин, словно бы что-то выплюнул изо рта. Вскинул руку с посохом, загородил ею лицо. – Не надо!
– Надо, – твердо прохрипел Шайдуков, – ты сам знаешь, почему… надо!
«Если пружина не подаст патрон в ствол – стрелять не буду, – спокойно подумал Шайдуков, он быстро пришел в себя и на все происходящее смотрел сейчас словно бы со стороны: и он это был и не он, и Сметанин – не Сметанин. – Тогда пусть его судит суд. Хотя вряд ли ему удастся остаться живым – таких людей расстреливают».
Пар чуть разредился, и Шайдуков увидел то, чего не видел еще тридцать секунд назад – на Сметанина была напялена не только мужская одежда, но и женская, на шее висело несколько золотых цепочек с кулонами, в кулонах дорого, неземно поблескивали камни.
«Баба!» – напоследок подумал участковый и нажал на спусковую собачку. Короткий ствол «макарова» подпрыгнул, в нос ударило пороховой гарью, и прежде чем он услышал выстрел – грохот запоздал, оторвался от пули, – увидел, как дернулся Сметанин и спиной вылетел в дверь, которую он держал
