А раз это его след, то автор топанины как пить дать, попадется на глаза Шайдукову, не увернется – Бог того не допустит.

На ужин он разогрел банку говяжьей тушенки, заварил в кружке чаю, – заварил по-ленивому, когда чай надо сыпать прямо в кружку, либо в стакан, этому он научился у Семена, тот подцепил рецепт где-то на стороне, чай по-ленивому понравился Шайдукову, он теперь и дома, и в походах признавал только такой чай, – поужинал и, дунув в стекло лампы, лег спать.

Встал он рано, еще ни одного светлого пятнышка не возникло на небе – ничего не было, ни романтической розовины, так страстно воспетой поэтами, ни прозаической желтизны – небо было черным, глухим, низким. Он умылся снегом, снегом же и зубы почистил, обтер шею – холод отдавался в сердце бодрой болью, но проходило немного времени, и эта боль превращалась в некую приятную легкость, в тепло, способное держаться в его теле до конца дня, голова становилась свежей и ясной, туман, окутывавший в ночи сознание, отползал, – хорошо, чтобы каждый день начинался вот так, со снежного моциона.

Едва участковый успел позавтракать, как глухая чернь неба начала гнило расползаться, в швы потекло что-то серое, и Шайдуков, прихватив ружье, пошел искать тетеревиные следы, голые пятаки, где могли появиться эти птицы.

За день он убил двух тетеревов, одну копалуху – черную тетерку и бородатого, с красными петушиными глазами глухаря.

Удачную охоту Шайдуков отметил мерзавчиком – стограммовым граненым стаканом «шила» – медицинского спирта.

Охота следующего дня была также удачной – два косача и два глухаря.

А вот третий день подвел – с утра повалил снег, густой, неприятный, серый, словно бы там, наверху, чистили улицы и грязь сбрасывали сюда, на землю, птицы и звери попрятались, и Шайдуков, поплутав в снежной мешанине, где все перепуталось, перекрутилось, вернулся в зимовье.

И – грешная штука – чуть не заблудился, промахнув мимо каменных зубьев, за которыми скрывалось зимовье, остановился у изгиба ручья, помеченного гигантской сосной, упавшей лет десять назад и, стукнув себя ладонью по лбу для наказания – слишком поздно приходит отрезвление, такие задержки могут однажды дорого обойтись, – повернул обратно.

Придя в зимовье, он долго отдыхал – не хотелось растапливать печь, что-то расклеилось в его организме, сломалось, в кости натекла усталость, затвердела, ноги сделались чужими – не разогнуть, но в конце концов Шайдуков с трудом согнал себя с лавки, заставил притащить дрова и засунуть их в печку.

Дрова долго не хотели разгораться, дым валил из печки в помещение, прилипал к потолку, в поленьях что-то щелкало, угли, словно из пистолетного дула, вылетали из печки, падали на пол, воняли, испускали дурной чад, и Шайдуков изрядно намучался, прежде чем печка стала покорной – прежней веселой печкой, заработала, словно паровоз, заухала, загудела, нагоняя в зимовье сухой жар.

У всякого человека могут случиться провальные дни, когда ничего не клеится, за что ни берется – все выпадает из рук, любая неувязка вызывает злость и ругань, на службе – полный провал, раздрай и путаница в бумагах, косые взгляды сослуживцев и выговоры начальства, в такие дни лучше ни во что не ввязываться, никуда не ходить, сидеть у себя дома с книжкой, либо просто лежать на кушетке и поплевывать в потолок.

Нынешний день у Шайдукова выдался провальным, иначе как можно назвать слепое блуждание в снегу, пустоту облюбованных тетеревами куртин, слабость в костях и мышцах, словно бы он разом постарел, лень и внутреннюю маяту.

Перекусив, он сел чистить ружье. Отщелкнул ствол, отщепил цевье, отложил в сторону приклад. Чтобы прийти в себя, вновь стать прежним Шайдуковым, надо было успокоиться, заняться чем-нибудь мелким, требующим пристальности взгляда, внимания. Лучшего занятия, чем чистка ружья, Шайдуков не нашел. Замурлыкал себе под нос неведомую мелодию, которую, как он подозревал, сам и сочинил, а точнее, с ней и родился – ведь каждый из нас рождается с какой-то мелодией, вписанной в душу, да потом всякий человек, даже не имеющий представления о музыке и нотах, может сочинить вполне приличную, вполне профессиональную мелодию, – бессловесная песенка, которую мурлыкал Шайдуков, была именно такой.

По зимовью растеклось сухое, чуть колючее тепло, Шайдуков разделся, разулся, оставшись в носках, на ноги натянул легкие суконные тапки. В голове было мутно, болело горло, внутри тоже что-то болело, но Шайдуков никак не мог понять, что же это болит, плоть или дух?

Слишком много скопилось в его теле солей, болячек, хвори, всякой лишней пакости, которая старит человека, делает его уязвимым перед временем, но как избавляться от солей и болячек, никто точно не знает, даже самый многомудрый мудрец, хотя все делают вид, что знают.

Где-то далеко, за каменными зубьями, в пространстве, а может, на взлобке, где любят бывать тетерева, раздался странный звук, который Шайдуков засек и насторожился. Это был звук, рожденный живым существом – зверем, крупной птицей, человеком. Всякий треск, писк, шум, которые исходят от обломленной ветром ветки, сорвавшейся шишки, либо расщепленного сука, – это звуки неживые, а Шайдуков услышал живой звук.

Кто бы это мог быть? Медведь, который никак не может залечь в берлогу? Волки? Лисица, вынюхивающая рябчиков или тетерева? Или заблудившийся турист?

Если турист, то надо выглянуть наружу и пригласить беднягу на чай. Шайдуков покосился на оконце, из которого на снег проливался жидкий свет, ничего, кроме неряшливого мелькания хлопьев, не увидел и достал из кобуры пистолет. Положил на стол так, чтобы в любую секунду было удобно схватить его и в то же мгновение выстрелить.

«А если заест пружина?» – мелькнуло в голове навязчивое, и он в очередной раз выругал оружейника. Если уж в районе завелись люди, которые к своей работе – даже в органах, – относятся спустя рукава, сыто икают в служебное время, ногтями ковыряют в зубах и выразительно похлопывают себя по пузу, намекая, что неплохо бы получить в подарок кусок окорока или телячью ногу, – то чего уж говорить об областном центре и о самой Москве?

Звук повторился еще раз, был он неровный, какой-то жалобный, словно под слабой оскользающейся ногой проседал снег, теперь Шайдуков точно знал – идет человек. Как знал и другое: в мутной стене падающего снега человек засек живое желтое пятнышко – свет,