В-третьих, четко прослеживается социотехнический характер советского права, которое должно содействовать развитию общественных отношений и порядков, выгодных и угодных господствующему классу (партократам). Иначе говоря, не государство и право должны подстраиваться под естественное развитие общества, а общество должно быть приведено в состояние, удобное для управления бюрократией.

Такое описание советского права имени Вышинского было абсолютно адекватно реальности. «Приказное» правопонимание, одобренное Совещанием 1938 года, стало на долгое время – до середины 1950-х годов – официальной общеобязательной установкой для всех[438], и эта тема на высоком государственном уровне больше не обсуждалась.

Победа государства над революцией была оформлена в том числе и в структуре советского права. Имманентно присущее всякому государству позитивное право выступало лишь в качестве внешней оболочки, а незыблемость власти партократов обеспечивалась Правом катастроф.

Граждане если не понимали, то чувствовали лукавый характер советского права, видя несоответствие между законом и реальной жизнью. Это способствовало росту цинизма в обществе, который в конечном итоге подорвал легитимность существующей политической системы.

Эпилог

«Есть у революции начало, нет у революции конца»[439], – с энтузиазмом пели в СССР. Трудно найти более спорное утверждение. Представить себе систему управления, постоянно испытывающую кардинальные изменения, невозможно в самом страшном сне, не говоря о том, что таких прецедентов в мировой истории не было. Устойчивое функционирование системы управления государства – необходимое условие существования любого социума. Поэтому переход от создания нового общества к конструированию государства большевиками в 1918 году был неизбежен.

Вот только государство у большевиков получилось необычное. Считая себя эксклюзивными носителями сакрального знания, что и как надо делать, они не хотели допускать к процессу никого другого. В результате партия – изначально сугубо революционная организация, состоявшая из идеологов и боевиков, – взяла на себя управленческие функции, что автоматически привело к возникновению и разрастанию партийно-бюрократического аппарата.

Практически безграничная компетенция партийных органов вынудила кратно увеличить ряды коммунистов. В силу наивной и иррациональной веры большевиков в мудрость пролетариата и беднейшего крестьянства кадры партаппарата набирались из низов общества, в массе своей аполитичных. С одной стороны, это приводило к крайне низкому качеству управленческих кадров, а с другой – к их бездумному подчинению вышестоящему начальству.

Партийный аппарат стал самым эффективным социальным лифтом того времени, ибо он шел к власти автоматически и во многом стихийно. Тем, кто оказался в этом лифте, в том числе и Сталину, которого туда посадили Зиновьев и Каменев, достаточно было лишь в нем удержаться – бюрократическая машина сама вынесла их к власти.

Несовместимость этих двух функций – обеспечения устойчивого развития государства, с одной стороны, и революционного развития общества – с другой, – обеспечила внутреннюю противоречивость партии. Только это противоречие было отнюдь не диалектическим, оно стало разрывать организацию, что в потенции могло привести к ее разрушению. Это выразилось в конфликте государственников (управленцев) и революционеров (идеологов и бойцов). В итоге государство победило революцию, а бюрократия присвоила себе идеологическую функцию, что привело к бюрократизации идеологии и ее смещению от революционного пафоса к государственничеству.

Еще в ходе Гражданской войны партийное руководство взяло под полный контроль Советы, формально являвшиеся органами государственного, регионального и местного управления, так что все судьбоносные решения принимались партией-сувереном (партийными идеологами)[440]. Теперь этим сувереном стала партийная бюрократия.

Двухэтажная, или «матрешечная», структура Советской власти – партократия-суверен, управляющая формальными государственными органами, – стала несомненным ноу-хау в деле развития новых форм государства. Наверху (или внутри) – безответственная и не очень легальная, поскольку ее деятельность законами не регулировалась, население ее не избирало и отозвать не могло, партийная бюрократия, а внизу (или снаружи) – типично патерналистская государственная бюрократия, способная лишь беспрекословно исполнять приказы с партийного Олимпа. В то же время объединение в одной персоне высшего партийного руководителя и высшего государственного чиновника способствовало легитимации Советской власти как на теологическом, так и на легалистском уровне.

Право в наиболее широком смысле этого слова является непременным атрибутом любого государства, в том числе регулятором системы управления, всех ее уровней.

В период преодоления национальной катастрофы, когда использовались сугубо мобилизационные методы управления, оформляемые в виде декретов Советской власти и прямых указаний партийных руководителей, царило исключительно Право катастроф. Акты позитивного права (кодексы 1918 года)[441] служили лишь задаче систематизации документов Права катастроф.

По мере укрепления регулярного государства и при переходе к новой экономической политике, предполагавшей ограниченный допуск рыночных отношений в социальную практику, на повестку дня стало создание позитивного права социалистического государства.

Фундаментом права стала Конституция нового государства – СССР (1924 год), а также конституции вошедших в его состав республик. Были приняты 7 кодексов[442], заложивших основу советского законодательства.

Однако разработка этих нормативных актов проходила в соответствии с партийными решениями и при непосредственном руководстве революционных вождей. Кроме того, партийные органы по-прежнему могли вмешиваться в процессы управления на государственном, региональном и местном уровнях, вплоть до отдельных предприятий и организаций.

Таким образом, правовая система СССР, так же как и система управления, представляла собой «матрешку», определяющую роль в которой играла ее внутренняя часть – Право катастроф.

Довольно бодрый процесс перетекания документов Права катастроф в нормативные акты, наблюдавшийся при раннем НЭПе, к концу 1920-х годов затормозился, а в середине 1930-х остановился полностью. Последний кодекс – ИТК – так и остался скорее теоретическим, чем практическим законом. Причиной тому был постепенный возврат партийного руководства к мобилизационным методам управления после того, как была поставлена цель построения социализма в отдельно взятой стране, а также замаячившая на горизонте опасность новой мировой войны.

Мобилизационные методы были применены в ходе сплошной коллективизации села исключительно в рамках Права катастроф. При этом нэповский Земельный кодекс никто и не подумал соответствующим образом изменять.

К концу 1930-х кодексы, регулирующие социальную политику, разработанные в рамках нэповской парадигматики, перестали соответствовать реальному положению дел, поскольку политика партии в сфере семьи, труда и жилища повернулась на 180 градусов. При этом они формально по-прежнему оставались в силе. Индустриализация страны также предполагала мобилизацию трудовых ресурсов и всего населения.

С целью создания атмосферы, благоприятной для возврата к мобилизации, в начале 1930-х годов было проведено несколько фальсифицированных процессов над якобы агентами мирового империализма. При этом роль дознавателя исполнял сам Сталин.

Право катастроф снова становилось самодостаточным социальным регулятором, обходящимся без какой-либо связи с позитивным правом. Со временем эти тенденции только усиливались, и в период Второй мировой войны и послевоенного восстановления позитивное право практически было отброшено.

Прощальным звоном разбитой вдребезги доктрины НЭПа стала Конституция СССР 1936 года, порожденная неадекватным восприятием социальной действительности Сталиным и его окружением. Напуганный полным незнанием советского общества, которым он руководил, Сталин и его подручные с целью истребления своих на самом деле давно политически уничтоженных противников и подрыва