Рейснер полагал, что в социалистическом государстве не может быть «индивидуального права», то есть права личности, а допустимы лишь коллективные права союзов, общественных соединений. С точки зрения ученого, права личности – пережиток старого, с которым надо покончить[411].

Михаил Андреевич так определял право: «Право есть справедливая власть людей над людьми»[412]. «Справедливая власть называется правом, справедливое подчинение – обязанностью. Закон, который распределяет права и обязанности, называется законом правовым или правом»[413]. А начало правового закона и справедливости должно быть проверено народом в уголовных судах[414].

Идея правового творчества масс большевикам быстро разонравилась, поскольку это самое творчество только усиливало хаос и анархию, а после перелома в ходе Гражданской войны большевики уже стремились успокоить общество и перешли к строительству государства. Да и сам Рейснер сильно отклонялся от линии партии – оказался сторонником правового государства, очень беспокоился, чтобы ни одна из ветвей власти не стала над другими[415]. А это напрямую противоречило ленинскому тезису о «соединении законодательной и исполнительной государственной работы, слиянии управления с законодательством»[416].

В общем, правопонимание, предложенное М. А. Рейснером, было первым выброшено из повестки дня, а сам он к написанию ключевых правовых документов больше не привлекался.

Следующим аватаром Права катастроф, когда большевики отошли от разрушения «буржуазного государства» и приступили к строительству социалистического государства, стала социологическая теория права[417]. Тогда ленинская идея социалистического государства как ассоциации самоуправляемых пролетарских ячеек еще была жива. Изначально к этой школе принадлежали П. И. Стучка и Д. И. Курский.

Первое легальное определение советского права, авторство которого приписывается П. И. Стучке (его поддержали П. А. Красиков и Н. В. Крыленко), появилось в «Руководящих началах по уголовному праву РСФСР», изданных Наркомюстом в 1919 году: «Право – это система (порядок) общественных отношений, соответствующая интересам господствующего класса и охраняемая организованной силой его» (ст. 2)[418].

Популярный в то время термин «пролетарское право» в 1919 году ввел Д. И. Курский в своей статье «Пролетарское право», где утверждалось: «Советской власти предстояло не только отменить отдельные законы, проникнутые духом царской охранки, но разрушить все от века существующие основы буржуазного общества и на их развалинах создать новое право, пролетарское коммунистическое право»[419]. Вместе с Курским и Стучкой разработкой концепции пролетарского права занимался Крыленко[420].

Можно сказать, что концепция, выдвинутая под названием «пролетарское право», была в какой-то мере воплощена в годы Гражданской войны в законодательно закрепленных мероприятиях политики «военного коммунизма»[421]. Особенно это относится к деятельности судов того времени, когда старое законодательство было отменено, а нового еще не существовало, так что решения трибуналов определялись не законодательством, а усмотрением судей. В традициях социологической школы такое право называлось также «живым правом» в противовес праву «книжному» (позитивному). Формируют такое «живое право» прежде всего судьи в процессе своей деятельности.

Курский писал, что пролетарское уголовное право развивается народными судами. «История права знает такие моменты, когда судье приходилось брать на себя функции не только толкования действующего права, но своего рода законодателя. Правотворческая роль народных судов станет особенно понятной, если принять во внимание, что никакого кодекса уголовных законов пролетарский суд не имеет, на законы свергнутых правительств не ссылается, а в изданных уже декретах содержится очень немного норм, запрещающих под страхом наказания те или иные деяния»[422].

Но жизнь этого марксистско-позитивистского гибрида оказалась недолгой, и он также вскоре оказался не востребован.

Уже в 1922 году после провозглашения НЭПа Стучка дает другое определение: «Словом «право» мы определяем охраняемое государственной властью классового государства распределение людей в производстве, т. е. распределение средств производства и роль людей в производстве»[423]. Довольно честное определение Права катастроф: «Я ставлю на первое место вопрос о классе, чтобы подчеркнуть, что мне нет столько дела до правовых вопросов, сколько до вопросов классовых, другими словами, до основных вопросов марксистского мировоззрения, т. е. в конечном выводе – коммунизма»[424]. «…Основная моя цель была дать… правильную марксистскую точку зрения»[425], – указывал Стучка.

Иными словами, идите лесом со своими юридико-техническими изысками – всем по-простому рулит пролетариат!

Ваше позитивное право надо выкинуть на свалку истории, а оставить только Право катастроф. Именно так должен мыслить настоящий марксист и революционер!

Однако в 1922–1923 годах началось то, что мы называем борьбой государства с революцией. Укреплявшемуся государству позитивное право было необходимо. Во-первых, оно было единственным инструментом регулирования пусть и сильно усеченных, но все-таки рыночных отношений. Во-вторых, управлять сильно разраставшейся советской бюрократией с помощью ручного управления стало невозможно. Нужна была инструкция по эксплуатации управленческого аппарата на всех уровнях, особенно низовых, где большинство составляли некомпетентные, а порой неграмотные люди. А это и есть позитивное право.

Результатом стало появление нэповских кодексов[426], составивших наряду с другими законодательными актами советское позитивное право. Однако отдавать рычаги управления политически инвариантному правовому механизму партократы не собирались. Чтобы оставаться над законом, им по-прежнему было необходимо Право катастроф.

Таким образом, возникла устойчивая структура советского права в виде «матрешки»: внутри Право катастроф, формируемое партией, полностью контролирующее законодательный процесс и в приказном порядке вмешивающееся в любые процессы управления, а внешняя оболочка – позитивное право.

Первым на это обстоятельство обратил внимание Е. Б. Пашуканис в своей работе «Общая теория права и марксизм»[427], в которой, основываясь на фундаментальных работах Маркса и Ленина, доходчиво объяснил, что так называемое советское позитивное право – явление наносное и по сути своей является все тем же буржуазным правом, которое при активном участии партии неминуемо должно умереть. Он противостоял тем теоретикам, которые трактовали право в первую очередь как принудительный государственный регулятор общественных отношений. Евгений Брониславович отвергал утверждения этатиста Г. Кельзена[428], что власть государства – это власть права.

Иными словами, Е. Б. Пашуканис также встал на сторону революции, как и его друг и в определенном смысле покровитель Н. В. Крыленко.

Пашуканис был весьма образованным человеком и к тому же марксистом, а «образованных марксистов» управленческий клан сильно недолюбливал[429]. Значительная часть партократов весьма скептически относилась к марксизму. Они-то знали, что социалистическая революция была осуществлена отнюдь не по марксистской догме. Однако отказаться от марксистской религии, лежавшей в основе легитимности их власти, и мощного орудия для разжигания социальной розни они не могли.

Поэтому, пока продолжалась борьба наверху, Пашуканиса не трогали, хотя его теория была очень обидна для многих юристов, ибо принижала ценность закона и значение законности, умаляла роль юристов в общественной жизни. Он даже сумел несколько раз переиздать свой труд, который, кстати сказать, нашел отклик в юридическом сообществе и стал использоваться в качестве учебного пособия на юридических факультетах.

Все изменилось, когда государство окончательно победило революцию, а роль верховного жреца