В этих условиях труды Пашуканиса все больше выглядели крамолой. В середине 1930-х годов, почуяв неладное, сам Евгений Брониславович вынужден был уже говорить об особенном «социалистическом праве».

Ситуация значительно усугубилась с началом телодвижений в сторону принятия новой Конституции, которая и должна была, по идее, стать основой советского социалистического позитивного права. Доминирующей идеологией становился этатизм, подменяя собой революционные лозунги, а вместо «эксплуататоров» врагами народа назначали врагов государства – троцкистов и бухаринцев. Самым страшным мыслепреступлением были марксистские ереси и сомнения в правильности политики «вождя всех народов».

Для правоведов-государственников настал удобный момент поквитаться с могильщиками права. На всех правоведов – сторонников революции и сведения советского права исключительно к Праву катастроф: Стучку, Крыленко и особенно Пашуканиса – обрушились обвинения идеологического характера. Началось все весной 1935 года с жесткого столкновения между государственником – прокурором СССР Вышинским и революционером – наркомом юстиции РСФСР Крыленко по поводу проекта нового УК[430].

Травлю правоотступников возглавил Вышинский, который считал себя дуайеном и главным защитником советского юридического сообщества.

В статье «К положению на фронте правовой теории» он писал: «Лженаучные позиции Пашуканиса и его группы переплетались с реставраторскими „теориями” троцкизма и правых (в особенности с антиленинскими взглядами Бухарина). Истоки ликвидаторских „теорий” Пашуканиса и его компании – в авгиевых конюшнях опошления и извращения марксизма меньшевистскими теоретиками II Интернационала»[431].

И наконец, самое страшное обвинение: «Если стать на подобного рода точку зрения (меновую теорию права Пашуканиса. – Прим. П. К.), то должно стать совершенно непонятным такое явление, как наша новая Конституция, которая является закреплением роли и значения также и „юридического момента” в нашем обществе, является свидетельством громадной роли в социалистическом обществе революционной, социалистической законности. По Пашуканису получается, что чем дальше развивается социалистическое общество, тем все меньше и меньше становится роль закона и права, а следовательно, и Конституции как основного закона нашего государства»[432].

Столь резкие высказывания в обвинительном стиле по поводу работы десятилетней давности давали основание считать, что Андрей Януарьевич выступал против Евгения Брониславовича еще и потому, что испытывал к нему личную неприязнь как к ученому правоведу, имевшему огромный авторитет среди своих коллег. По слухам, ходившим в московской академической среде в середине 1930-х годов, Евгений Брониславович отвечал Вышинскому такой же сильной неприязнью. То есть стандартная отмазка в духе «ничего личного» здесь явно не проходит, хотя Вышинский, будучи упертым государственником, скорее всего, был убежден в чрезвычайной опасности доктрин Пашуканиса для Советского государства.

Об этом в своих воспоминаниях писал А. А. Громыко[433]: «Когда в 1936 году я оказался в стенах Академии наук СССР, то, не являясь специалистом в области юриспруденции, часто встречал правоведов, которые хорошо знали Пашуканиса и давали ему самую высокую оценку как ученому-юристу. Знал я его и лично. На протяжении ряда лет между ним и прокурором СССР А. Я. Вышинским существовала самая настоящая вражда (выделено авт. – П. К.). Я редко встречал людей, которые высказывались бы одобрительно о взглядах Вышинского. Зато труды Пашуканиса оценивались высоко. Надо учесть, что все это происходило во время поляризации мнений в науках, имевших отношение к праву. Все больше давал о себе знать культ личности Сталина. <…> Пашуканис не покривил душой. Свою принципиальность, научную добросовестность он не стал приносить в жертву антинаучной преступной концепции, которой присягнул Вышинский. Жестоко за это поплатился честный ученый Евгений Брониславович Пашуканис – своей жизнью»[434].

Было бы очень романтично, если бы Андрей Януарьевич вызвал на дуэль Евгения Брониславовича ради защиты поруганной чести права. Однако Вышинский поступил как Сальери с Моцартом у А. С. Пушкина. Нет, не подлил Пашуканису яду, а отдал его в руки кровавого маньяка Ежова. Благо все возможности у него были – они на пару подписывали расстрельные списки. Вместо дуэли свершилось банальное убийство. Тем же способом был убит пламенный революционер Н. В. Крыленко[435].

Для закрепления достигнутой победы А. Я. Вышинский 16–19 июля 1938 года созвал I Совещание по вопросам науки Советского государства и права. Совещанию был придан всесоюзный характер. В его работе участвовало около 600 научных работников, преподавателей, практиков из разных регионов страны.

Целью столь масштабного совещания было утвердить единую, общеобязательную, «единственно верную» марксистско-ленинскую, сталинско-большевистскую линию в юридической науке. В своем выступлении Вышинский в очередной раз обрушился с уничтожающей критикой на всех предыдущих участников дискуссии о правопонимании. Особое внимание было уделено «разоблачению» положений «троцкистско-бухаринской банды во главе с Пашуканисом, Крыленко и рядом других изменников». К этому времени и Пашуканис, и Крыленко уже были расстреляны.

Понятно, что убийства Крыленко и Пашуканиса стоят в общем ряду политических репрессий, затеянных сталинским кланом, испуганным открывшейся ему картиной истинного положения в обществе (см. § 2 главы 6) и решившим, что явно не додушили своих идейных противников и не сокрушили их социальную базу. Однако сопровождавший уничтожение Крыленко и Пашуканиса вроде бы сугубо академический спор оставил ощущение, что причиной расправы была именно дискуссия о правопонимании. Это выглядело совершенно несуразно, как будто один профессор убил двух других. С тех пор к образу Андрея Януарьевича, кроме прочего, добавилась каинова печать убийцы братьев-правоведов.

В итоге I Совещание по вопросам науки Советского государства и права выдало на-гора следующее определение: «Право – совокупность правил поведения, выражающих волю господствующего класса, установленных в законодательном порядке, а также обычаев и правил общежития, санкционированных государственной властью, применение которых обеспечивается принудительной силой государства в целях охраны, закрепления и развития общественных отношений и порядков, выгодных и угодных господствующему классу»[436]. Дискуссии закончились.

Несмотря на явные умолчания, в этой формулировке легко прослеживается конституирование «матрешечной» структуры советского права.

Во-первых, оказывается, что над Законом стоит воля господствующего класса. Вроде как не вполне в духе новой Конституции 1936 года, согласно которой «вся власть в СССР принадлежит трудящимся города и деревни в лице Советов депутатов трудящихся» (ст. 3). Классовой борьбы и диктатуры пролетариата больше нет, а в господствующем классе легко узнать партийную бюрократию, скрывавшуюся и ранее под эвфемизмом «пролетариат». В этой самой воле господствующего класса легко признать управляющую правом структуру, не только диктующую содержание законов, но и легко вмешивающуюся путем прямых указаний в любые социальные и экономические процессы, которые должны регулироваться исключительно законодательством.

Во-вторых, внешняя оболочка – позитивное право – описывается в терминах «этатистского», или «нормативистского», позитивизма имени Г. Кельзена, где право полностью совпадает с законодательством и лишается своего социального и культурного генезиса[437]. Реверанс в сторону социологического подхода к праву в виде упоминания обычаев и правил общежития никого ввести в заблуждение не может, поскольку эти самые обычаи и правила общежития должны быть