Подняв в левой руке ветку с белой майкой, Стасов, голый до пояса, вышел из-за танка и впервые увидел их всех — чуть не весь личный состав 19-го райотдела милиции, сорок семь сержантов и офицеров, сорок семь пистолетных стволов, направленных на него изо всех окон этого белого двухэтажного здания. Разбитые окна, дыры в белой штукатурке и язычки черной копоти, тянущиеся по стене от двух милицейских «Волг», сгоревших подле здания, были результатом утренних событий, неизвестных Стасову.

Недоумевая — что же здесь произошло? — и хрустя ботинками по битому стеклу, Стасов взошел на крыльцо райотдела милиции. Здесь, из соседних с дверью окон, на него были в упор наставлены штук двадцать пистолетов, и один из них был пистолетом капитана Беспалова. До дула этого пистолета было не больше двух метров, а до узких глаз капитана — два с половиной. Лицо капитана было сплошной белой маской, и только глаза были видны на этом лице — серые, как ножи. Стасов уперся взглядом в эти глаза и сказал:

— Где моя дочь?

— Давай, давай, заходи! — Беспалов показал пистолетом на дверь. — Заходи, поговорим.

— Где моя дочка? — повторил Стасов. Он все еще был голым до пояса, но по-прежнему не ощущал мороза.

Беспалов не ответил. Он отошел от окна в глубину дежурной комнаты, подошел к двери и распахнул ее прямо перед Стасовым.

— Заходи!

Стасов снова посмотрел ему в глаза, отшвырнул в сторону ветку со своей майкой и шагнул в дверь. И в тот момент, когда его тело пересекло порог, два дюжих милиционера бросились на него с боков. Легко, потому что Стасов и не думал сопротивляться, они заломили ему руки за спину и с профессиональной сноровкой защелкнули на них стальные американские наручники с самозатягивающимся замком — чем больше будет барахтаться или вырываться арестованный, тем туже будут врезаться в его запястья эти замечательные наручники, скопированные тульскими мастерами с американского образца.

Как только прозвучал характерный щелчок замка этих наручников, капитан Беспалов еще подрагивающими от нервного возбуждения руками вложил пистолет в кобуру, а Стасов, глядя на него, спросил:

— Ну, где дочка?

— Мудак ты! В морге она, где ж еще! — сказал Беспалов и кивнул милиционерам в сторону КПЗ — камер предварительного заключения: — Уберите его!

— Подожди, капитан… — начал было Стасов, но никто уже не слушал его. Один из милиционеров грубо толкнул его в спину, второй — тот самый язвеннолицый старшина Карюк, который дежурил утром у хлебного магазина, — заломил Стасову руки вверх так, что Стасов изогнулся вперед от боли, и вдвоем милиционеры повели Стасова в КПЗ. Только теперь, когда Стасов понял, что его сейчас просто швырнут в камеру, он стал кричать и вырываться:

— Стой! Подождите! Дочку! Где дочка, сволочи?!.

Старшина Карюк, усмехаясь своими желтыми, как у собаки, глазами, предупредительно открыл стальной засов на двери КПЗ. Сразу за дверью был узкий коридор — с одной стороны кирпичная стена, выкрашенная в бурый цвет, чтобы не отмывать каждый раз пятна крови арестованных, с другой — стальная решетка до потолка. За этой решеткой и были расположены в ряд две камеры предварительного заключения — мужская и женская. Стасова втолкнули в мужскую. Здесь, на железной, прикрепленной к полу скамье, уже сидел Петр Обухов — раненый, с небрежно перевязанным плечом.

— Так я и знал! — пробасил он с досадой, увидев Стасова, и даже в огорчении стукнул правой рукой по скамье. И тут же скривился от боли. — Ой!.. Так я и знал, что ты к ним, как к людям, придешь!..

Не обращая на него внимания, Стасов стал бить ногами решетку и кричать:

— Дочку! Дайте на дочку посмотреть! Скоты!..

Но от резких движений стальной браслет так остро впился в запястья рук, что Стасов охнул от боли и утих.

— Андрюша, это ты? — послышалось из-за стены, из женской камеры.

— Я… — удивленно отозвался Стасов и спросил Обухова: — А кто там?

— Конюхова я, Вера… — и Стасов узнал голос матери Бориса Конюхова, его школьного друга, погибшего в Афганистане весной 1988 года. Тогда впервые в Свердловске похороны солдата, прибывшего из Афганистана в цинковом гробу, были не тайные, как в течение девяти лет до этого, а открытые, с участием матерей всех ребят, погибших в Афганистане. А Стасов был в числе тех пятидесяти «афганцев», которые организовали эти похороны и охраняли их на случай, если милиция вмешается и станет разгонять «посторонних» женщин. Милиция не вмешалась. То было время горбачевского «просвета» — гласности, перестройки и начала разговоров о выводе советских войск из Афганистана, и первый секретарь Свердловского обкома партии Роман Стриж быстро сориентировался в «сложной» ситуации: сам, полным составом обкома партии примчался на кладбище и сказал над могилой Борьки Конюхова речь о «герое интернационального долга», а назавтра все газеты — и местные и московские — расписали эти похороны, как новый, в духе гласности и перестройки почин свердловского обкома. Затем, при следующих похоронах Стриж решил разукрасить их еще больше — под торжественную музыку стал вручать матери погибшего солдата его боевые медали. Но женщина вдруг швырнула эти медали ему в лицо и закричала, что и он сам, и вся его свита — партийные ублюдки и убийцы. После этого случая представители властей уже не появлялись на похороны «афганцев», но зато сами похороны стали открытой и действительно гласной традицией — все «афганцы» и все матери, потерявшие сыновей в афганской войне, приходили на кладбище хоронить очередного легшего в гроб солдата…

Теперь тетя Вера, мать Бориса Конюхова, была через стенку от Андрея Стасова, в женской КПЗ — камере предварительного заключения.

— А вас-то за что, тетя Вера? — удивленно спросил Стасов.

— Петя, расскажи ему… — попросила из-за стенки Вера Конюхова.

— Ой, Андрюха… — шумно вздохнул Петр Обухов. — Ну, что рассказать? Наталью твою сержант Шаков убил, вся очередь это видала…

26

Город Урал (продолжение).

10.12 по уральскому времени.

Очередной телефонный звонок оторвал капитана Беспалова от составления рапорта «О танковой атаке рабочего „Уралмаша“ Андрея Стасова на 19-й райотдел милиции». Беспалов снял трубку:

— Капитан Беспалов.

То, что он услышал, заставило его вскочить на ноги и, багровея от бешенства, заорать в трубку:

— Что-о?! Кто говорит?!

Молодой дежурный по отделению лейтенант Козлов, закрывая разбитое окно антиалкогольным фанерным плакатом «Папа, не пей!», удивленно повернулся к капитану.

— Неважно, кто говорит, — прозвучал в трубке спокойный мужской голос. —