— Да узнал я его! Как же не узнать! — Мадыл дернулся было к коню.

— А ну прочь! — гаркнул Домбу.

Два джигита не подпустили Мадыла к коню.

Мадыл выругался и бегом бросился к юрте Насриддин-бека.

— Насилие! Грабят на глазах у всего честного народа! Я пойду… Я жалобу подам… — задыхаясь, кричал он на бегу. — Если вор богатый, значит, на него и управы нет?

— Пускай идет, — злобно вытаращил маленькие глазки Домбу, глядя Мадылу вслед.

Толпа шумела. Одни жалели Мадыла, другие выражали откровенное беспокойство — сколько, мол, он ни кричи и ни доказывай, ему же хуже будет. Начавший было разбор дела аксакал, сощурившись, всматривался в привязанного поодаль скакуна: "Видел я Сарыбая верхом на этом гнедом коне. Точно, его это конь, по всем статям схож…"

— Раз такое вышло, надо суд устроить, — сказал он так, чтобы Домбу услыхал.

А Домбу никого не велел подпускать к коню. Народу собиралось все больше. Даже те, кто начал осмотр скакунов, чтобы отобрать тех, каких можно допустить на байгу, бросили свою работу.

Но вот показалась еще группа всадников. Абиль-бий и с ним несколько человек из знати. Мадыл припал к стремени Абилева коня.

— Защити, отец народа! Вот наш гнедой. Как мне не узнать моего коня? Бессовестный грабеж! Что творит этот Домбу?

— Ассалам алейкум… — негромко поздоровался со всеми Абиль-бий и, приподняв брови, поглядел на скакуна, из-за которого вышел спор.

— Бий! Меня здесь называют вором. Все знают твою справедливость, окажи ее мне! — заносчиво заговорил дядя хана, который, полагаясь на свое высокое родство, всегда старался исподтишка навредить Абилю, а теперь явно шел на шумную ссору.

Абиль-бий, почувствовав это, спросил спокойно:

— Где конь?

Ему показали коня, привязанного на видном месте и накрытого богатой попоной так, что, как говорится, кроме копыт да ушей ничего и не разглядишь. Но Абиль все же узнал гнедого коня Сарыбая и сказал нарочито медленно, с паузами и с явной издевкой:

— Дядюшка хана, кто пойман, тот и вор. Но, может быть, ты просто нашел коня, так верни же его хозяину, Таков порядок. Таков обычай.

Домбу ничуть не испугался.

— А если это ложь? Клевета? — выкрикнул он, и злобным раздражением сверкнули его покрасневшие косые глазки. — А? Говори прямо, Абиль-бий! Я не потерплю подобного оскорбления, Абиль-бий!

Почему он говорит так смело? Может, и вправду, другая это лошадь, ошибся проклятый Мадыл? Абиль-бий еще раз пристально поглядел на коня. Нет, это явно гнедой Сарыбая. И Абиль ответил:

— Клеветник понесет наказание. Как бы беден он ни был, заплатит девятикратную виру. Но если дядя хана виноват… тогда еще хуже, ведь кроме девятикратной виры заплатит он за свой поступок несмываемым позором. — Он посмотрел куда-то поверх бровей Домбу. — Подумай сам, признаешь ли ты справедливым такое предложение.

— Спустись на землю с небес, Абиль-бий! — насмешливо сказал Домбу и махнул рукой одному из джигитов. — Сними попону с коня!

Джигит снял попону вместе с потником, который служил мальчишке-наезднику вместо седла. Люди ахнули в один голос, увидев коня — это был красно-чубарый, как кулан, аргамак. У Мадыла из глаз полились неудержимые слезы. Он глазам своим не верил.

Домбу приказал:

— Проведите коня перед людьми! Пусть смотрят. Пусть узнает его тот, кто потерял своего коня! Ну что, узнаешь его ты, Абиль-бий?

Красавца аргамака водили мимо собравшихся то в одну, то в другую сторону. Он плавно выступал, чуть помахивал хвостом, и сияла серебром белая звездочка у него на лбу.

Гомонила толпа.

Мадыл только и повторял:

— Гнедой со звездочкой… Гнедой со звездочкой…

Он то садился, то вставал, и не мог сообразить, как это вместо гнедого взялся неведомо откуда чубарый конь.

Домбу подъехал к нему.

— Видал теперь? — он, тесня ошалевшего Мадыла грудью коня, несколько раз вытянул его с размаху плетью по голове. — Вот твое наказание. Я не потребую с тебя девятикратную виру, отродье шлюхи!

Мадыл не смел поднять голову и только закрывал ее руками от ударов.

— Мало ему! Бессовестный клеветник… — сказал кто-то.

Но кое-кому пришло в голову вот что: "Откуда же взялся у Домбу чубарый скакун? Что-то не слыхать было, чтобы он покупал такого коня…"

Абиль-бий молча уехал. Он-то чувствовал, что лжет Домбу.

Домбу всегда был на руку нечист. Это он велел украсть гнедого скакуна у Сарыбая. Волосяной аркан долго кипятили в воде и, пока он еще не остыл, обмотали им гнедого от шеи до крупа. Конь ржал от боли, пытался вырваться, ударить своих мучителей копытом, но его крепко связали. Потом канат перерезали, обожженные места начали постепенно заживать, но на них, вместо шерсти прежнего цвета, вырастала седая. Так гнедой превратился в чубарого. С тех пор его днем всегда накрывали попоной, чтобы никто не обращал особого внимания, а теперь вот Домбу хотел пустить коня на большую байгу.

Где гнедой конь? Нет его! Перед людьми стоит чубарый. Абиль-бий стиснул зубы, ему уже не хотелось присутствовать на поминках, которые он и затеял-то во имя своей собственной славы, но делать нечего: с одной стороны, нельзя оскорбить своим поведением Насриддин-бека, а с другой — Домбу-то, как-никак, хану родней приходится, с этим нельзя не считаться. И, не раздувая ссоры, Абиль затаил ненависть к Домбу глубоко в сердце.

Певец из тех, что существуют за счет прихлебательства, запел песню в честь чубарого коня. Домбу хотелось показать себя перед людьми щедрым и великодушным. Он слез со своего коня.

— На, певец! — сказал он, бросая поводья тому в руки. — Кто воспевает коня, должен сам ездить верхом!

Людям нравится проявление щедрости, красноречия, молодечества. Все вокруг громко хвалили Домбу.

— Молодец! Вот у кого надо учиться джигитам!

Певец же, возвысив голос до наивозможных для него высот, шел за Домбу и пел теперь уже о нем, прославляя его благородных предков и сравнивая его щедрость со щедростью легендарного Хатем-Тая — не в пользу последнего.

Домбу не оборачивался. Он старался ничем не показать, насколько он рад и доволен, а про себя думал: "Абиль услышит — лопнет от злости!"

Чубарый выиграл байгу, в которой участвовало больше трехсот скакунов. Далеко неслась слава Домбу, его почитали теперь так, будто он невесть что совершил.

А бедняга Мадыл, на горе себе по глазам узнавший гнедого, убрался с поминок, не дожидаясь их окончания.

— Поступь его, глаза, веки его, дорогой брат! — рассказывал он Сарыбаю. — Весь был закрыт попоной, а как сняли попону-то… чубарый конь, настоящий кулан!

Слезы душили Мадыла, от слез