— Эй, кто там есть?

Из юрты вышла старуха в элечеке, худая, усталая, — ведь ей пришлось, не зная отдыха и сна, две недели подряд встречать да принимать гостей. Испуганно и удивленно глядели на всадников старушечьи глаза, а губы привычно бормотали:

— Заходите, заходите… Добро пожаловать, дай вам бог удачи, батыры…

— Победа, мать, победа! Не попрана честь наша! Один из всадников неуклюже скатился с коня. Честь? какая честь? Старуха ничего не могла понять. Поняла одно — люди прибыли с доброй вестью, надо поздравить их.

— Слава богу, слава богу!..

Тот, кто первым успел спешиться, был уже не молод, но старуху называл матерью, как бы видя в ней всех матерей, благодарил ее и с нею всех матерей, возвеличивал само материнство.

— Радуйся, добрая мать, сын твой Бекназар отстоял нашу честь в кровавом поединке! Радуйся, сегодня день твоей радости, мать! — повторял он.

Эх, сабля острая, боевой клинок! Потеха боевая! Многих джигитов заставила ты навеки расстаться с седлом, многих невест оставила без женихов…

Бекназар чувствовал, как закипает в душе непонятная злость. Крепко сжал губы. Не было в нем радости победы, не было. С непривычным для себя безразличием отдавался он воле других. Скакун Бекназара весь был в поту и, словно не в силах больше держать свою ношу, тяжело переступал с ноги на ногу. Бекназара подхватили на руки прямо с седла. Старуха потянулась обнять его.

— Дай бог… дай бог тебе, родной… — растерянно твердила она, потом спохватилась, бросилась в юрту и вынесла чашку с водой, чтобы обвести ею по обычаю — против сглазу! — трижды вокруг головы батыра. Обвела, пошептала и выплеснула воду в западную сторону. Брызги сверкнули в красноватых лучах клонившегося к закату солнца.

Люди тем временем успели зарезать истошно блеющего жертвенного козленка, вынули из него еще горячие легкие и подали их старухе.

— Нет на свете никого святее и дороже матери. У матери чистое сердце и легкая рука, ударьте же, как велит наш обычай, этими легкими вашего сына-батыра!

Старая женщина послушно подошла к Бекназару и, пошлепывая легкими его по голове, по спине, по рукам, по коленям, приговаривала:

— Убереги от недоброго глаза… убереги от недоброго глаза… Пусть засыплет недобрые глаза могильная пыль. Пусть отсохнет злой язык… Да хранят тебя духи предков. Да хранит тебя покровитель джигитов. Будь опорой своему народу, будь стойким, как горы, родной…

Слезы текли по морщинистым щекам старухи. Кончив заклинание, старуха поглядела на легкие. Они почернели — добрый знак, заклинание подействует. Со словами "заберите все злое с собой, да исчезнет оно с заходом солнца" старуха отбросила легкие в ту же сторону, на запад.

Звонко распевал глашатай:

— Слушай, народ, слушай! Готовь скакунов к большой байге, к скачкам на целый день пути! Тянуть лошадей нельзя[52]. Конь, какого тянули, награды не получит. Снимайте с ваших коней поводки. Конь с поводком к байге не будет допущен. Такова воля Насриддин-бека! Слушай, народ, слушай! — погоняя своего коня, глашатай разъезжал взад-вперед через толпу. — Готовьтесь! Спешите, скоро начнется байга. Путь далек. Скакать до Кызыл-Рабата. Слушай, народ…

Заволновались, зашумели саяпкеры — те, кто готовил коней к скачкам. Кое-кто из них отводил скакуна в сторонку, собирал вокруг себя своих, принимался молиться о победе.

Мадыл все думал о гнедом. Вдруг объявится конь, вдруг объявится… С надеждой глядел Мадыл по сторонам, поглощенный одной мыслью, одним желанием. Горько было у него на сердце. "Видно, правду говорят: если в тысячной отаре одна овца принадлежит бедняку, волк ее-то и зарежет. Не наше счастье, чтобы найти, а наше, чтоб потерять. Единственного коня и того свели!"

И он озирался беспокойнее и беспокойнее. И вдруг увидел: изо всех сил нахлестывая ленивую клячу, пробирается к нему знакомый парнишка.

— Мадыке, ой… Мадыке, гнедой ваш… — еще издали сбивчиво закричал малый.

Мадыла жаром обдало от одного только слова "гнедой"; ему казалось, что волосы на голове встали дыбом. Он кинулся к мальчишке.

— Где? Где гнедой?

— Вон там! Его готовят к скачкам…

Поглядев в ту сторону, куда показывал мальчишка, Мадыл кинулся бежать. Люди расступались перед ним. Он задыхался от волнения, он чуть не плакал и никого не замечал.

Мальчик-наездник как раз в это время медленно проезжал на покрытом богатой попоной коне то в одну, то в другую сторону — скакуну надо размяться. Убран был гнедой богато, а из-под нарядного налобника виднелась белая звездочка, такая приметная. Ступал конь легко, будто и земли не касался; глаза полузакрыты, чуть-чуть играют мышцы, весь лоснится конь…

Мадыл подбежал.

— Он это! Наш гнедой… Он это, он! — твердил он, хватаясь за грудь. — И лысина его. И морда… Он это… Слезай, чтоб тебе сдохнуть, сын вора!

И он протянул руку — схватить гнедого за узду. Конь шарахнулся, мальчишка осадил его и заставил отступить.

— Кто вор?

— Стой! — Мадыл погнался за ним. — Стой, тебе говорят, я тебе покажу, кто вор.

Мальчишка-наездник не подпускал Мадыла к себе. Собрались люди. Как обычно бывает в случае ссоры либо спора, из толпы выступил один из стариков-аксакалов, подозвал наездника.

— Давай сюда, сынок! Чья это лошадь?

Мальчишка ответил:

— Домбу.

— Дяди хана?

Наездник кивнул. Люди вокруг загомонили.

— Но ведь это гнедой Сарыбая! Как он попал к Домбу?

В это время показался и сам Домбу в сопровождении нескольких человек, — он ехал взглянуть еще раз на скакуна перед началом байги. Был Домбу плотный, с короткой бородой. Маслено блестели узкие раскосые глазки. Он, видно, забеспокоился, заметив возле своего коня целую толпу, но подъехал степенно, сохраняя на лице улыбку.

— Наш конь! Люди дорогие, это же наш гнедой! — кричал Мадыл.

Его остановил тот же аксакал.

— Сам Домбу-бий жалует сюда, не кричи, веди себя достойно, мы узнаем истину. Здесь люди, и если конь и вправду… — он запнулся, потом продолжил: — Воровство будет разоблачено.

Домбу слышал. Недовольно скосил и без того косые глаза.

— Что за сборище? О чем тут речь?

Мадыл ухватил его коня за повод.

— Вор! Какой ты бий! Вор… Отдавай нашего коня!

Домбу почернел от злости.

— Ну! Ты говори да не заговаривайся, голь перекатная! Какой такой конь! Ты узнал своего коня?

Аксакал выступил вперед.

Бий, вы ведь знаете, что у Сарыбая вор увел гнедого коня. Вы знаете, и мы все знаем. Хозяин вот говорит, что это и есть его конь…

— Иди сюда! — позвал Домбу своего наездника. — Привяжи коня! — и повернулся к аксакалу. — Вы достигли возраста пророка, я уважаю вашу седую бороду, аке, не то я с этого мерзавца живьем