А отсюда, с края обрыва, если глянуть вперёд и вниз, выстроился сосновый бор, с оранжевыми прямыми стволами. Сверху видны одна за другой лохматые шапки сосен, среди которых иногда мелькает что-то тёмное. Там сейчас тихо, только чуть слышно неясное бормотание. А если очень громко крикнуть, то на секунду замрёт тишина, но вдруг оттуда, я знаю, поднимется большая стая ворон и зашумит, загалдит, закружит вихрем над деревьями. Гнёзда там у них с птенцами. Когда мы переезжаем в деревню в начале лета, я всегда прибегаю сюда одна и кричу, просто так, от радости, а они взлетают и каркают, каркают! Отвечают мне. И так хорошо, что отвечают, что они пережили зиму и меня дождались, и всё на своих местах, как всегда. Вот и сейчас то с той, то с этой сосны взлетит ворона, покружит над бором, будто сомневаясь, куда сесть, присядет, снова поднимется, потом уж совсем усядется…

Ах, как же крикнуть хочется, чтобы все поднялись! Но теперь нельзя, конечно.

Бабушка догоняет меня, велит надеть тапки, торопит. Надо успеть уйти в лес до жары.

Она идёт с горы быстро, а я семеню рядом с ней и думаю о том, что быть такой маленькой, как я сейчас, очень замечательно.

Потому что тут, теперь, свобода, и моя деревня, и простор, и любимая бабушка, и можно вот так идти вместе с ней, ни о чём не заботясь, и ещё два месяца так и будет, а потом кончится. Ведь меня поведут в школу, в первый класс, а там уже свободы не станет, я чувствую, что её не станет. Но два месяца – это же очень-очень много, и ещё столько всего впереди чудесного и летнего.

Вон, на луговине, баба Маня деревянными граблями собирает раскиданное на просушку сено, стожки тут будут скоро. Можно норы в них рыть, прятаться, хорошо! Я подпрыгиваю, стараясь забыть про два месяца, и забываю.

Мы переходим ручей на дне оврага. С яркого света попадаем в овражный сумрак, и от этого у меня в глазах скачут какие-то пёстрые пятна. Тут тень ольшаника, тут сыро и даже знобко после солнечной дороги. В ручье, под прозрачной водой, ползают по песку странные маленькие существа в домиках-трубочках из мелких камушков, шевелят лапками. Ручейники это.

А ручей переходить надо внимательно, с камня на камушек, точно след в след за бабушкой. Она-то большая, она просто шагает, а мне приходится даже прыгать, от одного к другому. Некоторые камни мокрые и покатые, я боюсь поскользнуться, замираю перед прыжком, примеряясь. Но всё на этот раз обходится, не падаю.

Бабушка, опередив меня, пропадает в высоких зарослях крапивы. Дорожка тут есть, только совсем узкая, а крапивины выросли выше головы и некоторые наклонились поперёк пути, их обхожу, осторожно отодвигая ногой в штанине. Над крапивой, ещё выше, чем она, стоят огромные сиреневые колокольцы на толстых стеблях, с мохнатыми листьями. Они так повернули головы, что смотрят на меня, молчат. Пушистые и слишком большие… И всё смотрят и смотрят…

Я поскорее бегу вслед за бабушкой, чтобы увидеть её, чтобы рядом. Обжигаюсь крапивой. Страшные какие те колокольцы.

Такое чудо выскочить из крапивной чащи на солнечную ровную луговину вдоль реки! Летишь, а обкрапивленные ноги жжёт, горячо как, ну и ладно, и пусть чешутся, летишь!

На реке уже жарко, от высокой травы парит. А народу нет ещё никого. Один рыбак стоит прямо в воде и всё кидает и кидает терпеливо свой спиннинг по быстрине. Скучный он – наверное, не ловится рыба… А мы зато реку сейчас переходить будем, вброд будем переходить, а я так ещё не пробовала, это в первый раз.

– Наськ, а ты что, ловушки в крапиве заметила? – спрашивает бабушка, раздеваясь и укладывая всё в корзину. – Эти, на кротов которые?

Я мотаю головой.

– А чего же испугалась так?

Я рассказываю про страшные колокольцы, как они смотрят, молчат и вот-вот что-то скажут.

Она смеётся, я собираюсь уже обидеться, но по глазам её вижу, что обижаться не надо, что это она весело смеётся. И тоже улыбаюсь.

Мы идём вброд через реку, а корзины с одеждой держим на головах. Бабушка ещё и ковбойку на голову намотала, не влезла та в корзину.

Тут самое мелкое место, но всё-таки очень страшно и поэтому даже не холодно. Вода всё поднимается, я жмусь поближе к бабушке, но становится всё глубже и глубже. Она искоса поглядывает, докуда мне вода, у неё серьёзное лицо. Мне ещё по грудку, но я уже иду вся вытянувшись и привстав на цыпочки, и задрав подбородок, и вытянув как можно выше руки с корзинкой, а руки уже очень устали… Я перебираю там, внизу, внутри воды ногами, там мягонький песок, но иногда что-то твёрдое попадается. Вода ещё выше, и я пугаюсь, вдруг бабушка неправильно ведёт? Плавать я ещё совсем не умею. От старания стать выше я даже не дышу. И когда уже голову некуда задирать, а вода уже прямо совсем у подбородка, вдруг становится мельче и ещё мельче, я, выдохнув, опускаюсь на пятки и от усталости чуть не роняю корзинку. Всё-таки намокли мои штаны там.

Вот уже берег. Пачкая ноги в чёрной грязи, вылезаем мы из воды. Тут стадо коров гоняют, потому и грязь всегда. Но я на этом берегу в первый раз, а коров только издали, с того берега видала. Они стояли и так пили воду, что мне казалось – вот-вот животы у них лопнут, а река обмелеет.

А теперь я сама вылезла на эту сторону. И дальше теперь всё будет неизвестное, я же только придумывала себе, что тут, глядя с того берега.

Футболка плохо натягивается на мокрое тело, я как-то противно, с трудом, пролезаю в одежду. Бабушка уже оделась, зашнуровала кеды. Теперь она сидит на берегу, курит. Я сажусь рядом, обуваться.

– А представляешь, Наськ, – говорит она, глядя на реку, – вот все эти старые ивы, когда я сюда первый раз приехала, после войны, с маленьким папой, – вот эти все ивы были такими… маленькими кустиками вроде. Представляешь?

Я долго смотрю на сидящую ко мне в профиль бабушку, действительно представляя, как она, с маленьким папой, после войны, и ивы… Потом задираю голову. Мы же и сидим под такой ивой, да тут они все такие – огромные, раскидистые, с бессчётными шапками серебристой листвы, толстенные старые