Шрифт:
Закладка:
Вот он, тот уличный шкаф. Деревянная серая дверца, закрытая на вертушку…
Обернувшись и убедившись, что не видят, я открываю дверцу шкафа.
Большущий, железный, крашенный вишнёвой масляной краской бидон с тонким горлом и сложной крышкой-застёжкой. Рядом огромная тёмная бутыль, заткнутая пробкой. И ещё серый толстый бидон, тоже плотно закупоренный. На боках у всех троих – жирные тёмные подтёки с прилипшей к ним пылью…
Внутри шкафа таинственно. Сквозь щели в стенке туда падают тонкие полоски света, выхватывая из сумрака ещё бутыли, с надетыми на них колпаками-воронками. Всё это волшебно, потому что открывать этот шкаф мне запрещено, потому что тут хранят керосин. Тот самый керосин, который так прекрасно пахнет. А взрослые не понимают и боятся, что я подожгу что-нибудь. А мне – только понюхать.
Я стою, вытянув шею внутрь шкафа, я нюхаю запах. Разглядываю керосиновые подтёки на бидоне. Они похожи на неизвестные страны с географических карт, я вожу по ним пальцем, палец скользит.
От дома доносится бабушкин голос. Быстро закрываю шкаф.
– Наська! Мы за грибами идём или нет?!
Бегу, а внутри у меня как газировка с пузыриками от будущего дня. За грибами, далеко, за реку! Нюхаю палец, измазанный керосином.
Мимо мелькает клумба с анютиными глазками. До чего же эти «анютки» похожи на маленьких пёстрых птичек!
* * *
Бабушка идёт впереди. Я знаю, что она не похожа на обычную бабушку, потому что она актриса, потому что на ней синие джинсы, и кеды, и клетчатая ковбойка, завязанная на животе узлом, потому что она курит сигареты, а волосы никогда не красит, они у неё серебряные, подстриженные короткой волной. Она умеет колоть дрова, ловко чистит картошку, так что шкурка сходит одним лепестком, она, наклонившись, так моет тряпкой пол, будто она не бабушка. Она звонко смеётся и умеет свистеть, но может и дать подзатыльник, и так сказать папе «Ты что-нибудь ещё соображаешь?», что папа испугается. Бабушка учится у деревенских солить огурцы и советуется с ними по хозяйским вопросам. А деревенские дружат с ней. И зовут её по-родственному – Лизавета.
Вот и сейчас, застряли мы посреди просёлка, потому что баба Лиза с Капитальным разговаривает. Она его про дрова спросила, когда дрова завезут. А дядя Боря с утра навеселе и настроен на беседу. Рассказывает о сортах дров, размахивает руками, смеётся, показывая, как тащил необхватный пень, такой, «что чуть пупок не развязался». Я стою у обочины, кручу в руках корзинку, слушаю и представляю, как это, когда развязывается пупок… Страшно, наверное.
Обочина присыпана белой пылью, мягкой, как пудра, тёплой, если в неё закопаться босой ступнёй. Я так и делаю, тапки мои лежат в корзинке, а я пока босиком. По просёлку здорово босиком идти, только надо тут, по краешку, в середине дороги камни острые вбиты, железяки всякие, чтобы не развозило в грязь. А с краешка всегда вот эта тёплая пыль. Стою, по щиколотку зарывшись в неё, шевелю там пальцами. Приятно.
Мимо проходит, с полными вёдрами на коромысле, дядя Ваня Водонос. Он шагает медленно, чуть раскачиваясь влево-вправо, но только низом, а плечо под коромыслом неподвижно, вёдра замерли, полные до самых краёв блестящей на солнце водой. Обходя Капитального с бабушкой, он кивает им, но даже не улыбается. Вода – дело важное. Это он, должно быть, бабе Поле несёт. Вон, заворачивает с дороги к её участку, значит, точно ей.
И в этот момент я вдруг в первый раз понимаю, что здесь, в деревне, я знаю всех жителей. Это же совсем не так, как в городе. Тут все мне знакомые, и я вижу, в каких домах живут эти люди и чем они занимаются. Капитальный шофёром работает, дядя Ваня воду разносит, Вася Стаканчик (который как раз сейчас выглядывает из-за калитки на улицу) кротами промышляет. Я даже знаю, кто тут с кем дружит. Например, Вася Стаканчик задушевный друг Капитального. А дядя Ваня Водонос бабе Поле помогает, потому что её сына на войне убило, а они с Ваней друзья были, вот он теперь и обихаживает старую бабу Полю.
Я чувствую, как от такого знания мне хорошо, мне надёжно. Выходит, что здесь, в деревне, сразу, как-то есть и простор, и уют, в котором все кругом родные. Такие родные, которые и приласкают меня, и отругать могут запросто, как свою. Я тоже часть деревни, и эта улица, и люди на ней – мои, и они всегда меня защитят. От чего, я не знаю, но защитят. Это так просто, так понятно, что странно, почему я раньше не знала об этом.
А бабушка с дядей Борей всё болтают. Наконец бабушка взмахивает своей корзиной, говорит, что грибы ждать не любят. Оба смеются, Капитальный двумя руками долго жмёт её руку, желает, «чтобы все грибы того… капитально!» Мы уходим.
А дядя Боря, заприметив на дороге Васю Стаканчика, уже машет ему руками, куда-то зовёт.
Из проулка, ведущего в овраг, на дорогу выкатывается пёстрое стадо коз, и мы с бабушкой переходим поближе к домам, на тропинку, потому что в стаде есть чёрный козёл, который очень бодучий, лучше обойти его стороной.
По тенистой тропинке вдоль заборов тоже хорошо босиком, она плотно утоптанная, прохладная, а по краям коротенькая травка и мягкие подорожники. По ней бежать можно, даже под ноги не глядя.
Чем ближе к краю деревни, тем круче делается спуск, я теперь впереди бабушки, а тропинка сама забегает под ноги, разгоняя меня, торопя, я не удерживаюсь в шаге, бегу, бегу вперёд, по кругу размахивая корзинкой на вытянутой руке! А тапки из неё не выпадают, потому что если очень быстро крутить – ни за что не упадут.
Бегом, бегом, меня выносит за деревню, на край косогора над ручьём. Дорога ушла вправо, а меня прямиком занесло в траву, и я еле торможу у крутого обрыва.
Останавливаюсь, задохнувшись, сгибаюсь. Внутри что-то ёкает, больно в боку. Это селезёнка, это ничего, мне объясняли, сейчас пройдёт.
Бабушка ещё там, наверху, у крайнего дома, того, где Копейкины живут. Опять её задержали разговором.
Так это и есть Надя Копейкина, вон, что-то ей предлагает, показывает поднятый в руке мешок, чем-то полный. Говорят, Копейкины картошку с чужих огородов копают по ночам, незрелую такую, мелкую, а потом дачникам продают,
