А огонёк на горизонте всё ещё был виден.

Он горел тихим, ровным светом.

Интерлюдия. Дороги

Не спится когда, хорошо, закрыв глаза, представлять, как идёшь по знакомой просёлочной дороге. То по лесу она стелется, в сосновых иголках вся, с мягкими мшистыми обочинами, то в поля выскользнет и покатится под облаками по холмам, завьётся, вдаль, вдаль… Так и уснёшь, убаюканный той дорогой.

Асфальтовые дороги, они, конечно, тоже хороши, но я всё больше о просёлках. Асфальтовые для скорости, а простая дорога задумчиво поведёт, с медленной долгой песней. Даже если песня никакая и не звучит на ней, а всё как-то она чудится, подразумевается.

И сколько веков тут люди ходят, и сколько песен выслушала дорога за века? А сколько проехало по ней свадеб, похорон, весёлых троек и грустных косых саней с мёрзнущими ямщиками… И странников с котомками, и арестантов, и обозов, и солдатни-пехоты, и конницы, и неповоротливых первых тракторов, и грузовиков с деревянными бортами, и чужаков-врагов, выступавших страшными армадами, и тех же чужаков, отступавших в ничтожестве и страхе, и наших, возвертавшихся по домам, с победой.

Ехали, брели, тащились, бежали, падали, умирали, рожали, застревали, спешили, убегали, догоняли – всё люди, всё народ это. Ходил да ходил по земле своей.

Песня такая есть: «Мы – красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ…»

Маленькая, я была уверена, что былинники – это придорожный бурьян, от слова «былинки». А кто же ещё может рассказать об армии нашей? Конечно, он, бурьян. Он потому и речистый, что много повидал. Степной бурьян всё о нашей армии знает. Да и вообще обо всём народе. Так думала.

Вот теперь сама я тут иду, мимо вечного придорожного бурьяна, по дороге.

Шагаешь по ней, чуть пылишь, и знаешь, что ты – в пути. Есть теперь у тебя время вспомнить о том, что сзади осталось, оглядеть землю, наперёд подумать.

И вот ведь обязательно, даже на незнакомой дороге, встретишь навсегда своё, понятное. Прямо предсказать можно, что увидишь. В низине, в овраге, среди дудника и таволги, распадётся твоя дорога на несколько заболоченных переходов, то с досками, то с ольховыми стволами, уваленными в грязь: выбирай, где переправляться. Когда идёшь по дороге среди поля пшеничного, коли вдали островок – так берёзовый он. А если уж одинокое дерево в полях, так это, скорее всего, сосна, большая, скривлённая, закрученная многолетними ветрами. Так, в одиночку, только одни они, сосны крепкие, и выстаивают.

Вроде и новый у тебя путь, неизведанный, а всё же по родному, по своему идёшь.

Шагаешь когда, порой хочется, чтобы так и стелилась дорога, чтобы идти да идти, всё дальше и дальше. Вспомнишь странников, вот бы как они, думаешь. Но это когда день погожий, когда путь ясный.

Дорога же бывает и бесприютная. В осеннюю распутицу как развалится грязью, как расплывётся непроходимыми лужами… Поначалу ещё выбираешь, куда ступить, а потом махнёшь рукой и попрёшь напрямую, в жиже той увязая. И ветер тут пристанет, и дождь косой, всё одно к одному. А уж если стемнеет, так и оступишься, в грязь ляпнешься. Тоска…

Идёшь, весь сжавшись, дрожишь, только и мечтаешь, как бы до человечьего тепла добрести.

Перемесится та грязь под дождями до полного безобразия, потом вот такая, вздыбленная, смёрзнется, станет похожа на зубчатую спину дракона. И это переживём, утопчем, осилим.

А после пойдёт снег. Первый, нежный, конечно, стает. Уж потом, коли повезёт, – уляжется он по-настоящему, покровом. И пойдёшь ты, пойдёшь по мягкому, гладенькому первопутку. Будто отпустили тебя, будто простили.

Бело, ласково под ногами. Неужели это та же самая дорога, на которой ты три недели назад увязал, ни левую, ни правую ногу из грязи не мог выдернуть? Та, та самая. А как нынче хороша.

Но настоящее счастье от дороги бывает вот какое – когда наплутаешься ты по чужому лесу, до дрожи, до холодного ужаса дойдёшь, отчаешься уж было, и вдруг, нежданно, выйдешь на лесную дорогу, на путь человечий. Тогда встанешь ты посреди неё, глянешь вправо, влево: и туда она ведёт, и сюда. Да какая разница, куда идти?! Всё к народу, всё в родное, в своё. Вздохнёшь с облегчением и вдруг ясно-ясно почувствуешь, что ты тоже человек. И зашагаешь к людям.

Эпилог. Поля и облака

Раннее-раннее утро июля. Я совсем маленькая, мне всего шесть лет. Я просыпаюсь с ощущением, что сегодня очень счастливый день. Я ещё не помню почему, но точно день счастливый.

В полутёмную комнату, из-за колышущейся занавески, из приоткрытого окна доносятся звуки утренней деревни: неразборчивая лёгкая смесь голосов людей, птиц и собак, равномерное шурханье косы, режущей траву, треньканье велосипедного звонка с дороги.

А из-за стены, с терраски я слышу приглушённый разговор моей бабушки с нашей хозяйкой. Что-то про молоко, которое то ли не привезли, то ли привезут, про то, сколько его брать, чтобы не скисло. Про взрослое говорят.

От бабушкиного голоса я сразу вспоминаю причину радости: сегодня пойдём мы за грибами, в большое путешествие, за реку и на целый день.

Я спрыгиваю с кровати, одеваюсь и босиком выбегаю к дверям в сени.

Дверь тяжёлая, её надо толкнуть двумя руками. Когда я изо всех сил толкаю, она сильно распахивается туда, в темноту длинных сеней. В сенях прохладно, гладкие доски пола холодят босые ноги. Налево в дальнем конце – квадратное окошечко, через него на пол падает тёплый ромбик света. Из темноты выступают кубы холодильника, плиты, стола с керосинкой. На керосинке что-то булькает в кастрюле, мелькают огоньки пламени под ней.

Направо – совсем темно, но я знаю, что там, и, вытянув вперёд руки, иду на ощупь до двери, тяну её, распахивается свет. Тут, из подсенцев – солнечное яркое крыльцо, и ещё вход на терраску, где бабушка с Натальей Никаноровной сидят за утренним кофе. Они оттуда не замечают меня, говорят о своём, я выбегаю на крыльцо и – в сад! Здесь есть интересное дело, которое можно сделать, пока взрослые не видят.

Под яблонями Егор, хозяйкин муж, обкашивает траву. Он медленно шагает от меня в такт взмахам косы, рубашка на спине вся натянута и тёмная между лопаток. «Шурх, шурх. Шурх, шурх». Трава пахнет сочно.

Я бегу вдоль дома, мимо дождевых бочек, с плавающими в них интересными личинками комаров, мимо скучно привалившегося к