А дойдя до белеющих ям, неожиданно обернулся.

— Крысы! Крысы уходят из города!.. — крикнул он.

Профессор был где-то рядом, и я знал, что он где-то рядом, но я его не видел. Прямо над нами висел продолговатый фонарь, и сиреневый ртутный безжалостный свет его, раздробившись в кустах, испещрял темноту равномерными светлыми пятнами. Света вообще было слишком много. Очумелая большая луна, словно вырезанная из яркого холода, поднялась над домами, обдавая предательским блеском — пустынные улицы, горб моста. Этот блеск, казалось, выедал любую тень — без остатка. Твердая земля перед нами выглядела серебряной. — Мы здесь, как на ладони, — сказала Маргарита. — Нас, наверное, видно метров за сто. — Сегодня она была на удивление спокойна, деловита и собранна, как будто готовилась заранее. Одета она была в джинсы и в тонкий зеленый бадлон. Судя по всему, она просто не ложилась сегодня. — Надо уходить отсюда, — сказала она. — Уходить, уходить немедленно. — Она была права. Я ощупал ладонями землю вокруг себя и, найдя увесистый гладкий камень, осторожно прицелившись, запустил его в сторону фонаря. Камень тут же исчез, как в стоячем болоте. Без последствий. Видимо, я промахнулся. Но двумя секундами позже окривелый расширенный глаз фонаря вдруг, как взорванный, разлетелся на тысячи стеклянных осколков. Мелкой дробью хлестнули они по кустам. Вероятно, кто-то оказался более удачлив, чем я. Маргарита вскрикнула. — Тише, тише, — сказал я одними губами. Разумеется, она была права. Но теперь, когда света было значительно меньше и когда окружающий мир вдруг надвинулся из темноты, стало ясно, что уходить нам особенно некуда. Сквер был узкий, прореженный, едва прикрытый деревьями. Ограничивая его, через улицу, тянулись приземистые Торговые Ряды — полукруги толстенных арок и вымороченные пространства под ними, там горела гирлянда включенных и, видимо, забытых ламп, и в их синем закрашенном слабом складском освещении я не видел, а скорее угадывал обостренным чутьем, как сшибаются, прыгая, быстрые уродливые фигуры. Доносились надсадные возгласы и металлический лязг. И отчетливый мерзостный стон умирающего человека. Кажется, там шла драка — на шпагах и на мечах. Я, во всяком случае, не хотел бы туда соваться. Но не лучше обстояло дело и с другой стороны. Нет, с другой стороны обстояло нисколько не лучше. Потому что с другой стороны отверзался, как рана, глубокий Канал. Я его не видел, но мне почему-то казалось, что вода в нем — густая, горячая, черная, как смола. Собственно, уже не вода, а липкая сукровица, заменяющая собою настоящую кровь. Но дело было даже не в этом. Дело было в том, что на дальнем его берегу безобразно скрипели разлапистые деревья, просто душу выматывал этот скрип, — возвышалась суставчатая странная колокольня, сквозь корявые ветви сияли жестокие фонари, и там тоже, сшибаясь, подпрыгивали уродливые фигуры. Вероятно, «мумии» образовали праздничный хоровод. И поэтому мне туда тоже — не сильно хотелось. Таким образом, оставалась свободной лишь одна сторона. Сторона, выводящая нас прямо к дому. В прошлый раз мы по ней вполне благополучно ушли. И сейчас она выглядела вполне привлекательно: наклонялись к булыжнику грузные широколиственные тополя, белизной проступали литые трамвайные рельсы, чуть подрагивали над ними скользкие провода. Совершенно обыденная привычная успокаивающая картина. Ничего подозрительного. Но идти в эту сторону я почему-то не мог. И я даже не пробовал разобраться, что именно мне мешает. Я не мог, не хотел, это хлынуло, как болезнь. Я лишь высунулся из кустов, и меня тут же обдало корежащей дрожью. Вдруг заныл, заскворчал, завибрировал каждый нерв. Маргарита, вцепившись в рукав, умоляла: Не надо… Не надо… — Вероятно, она испугалась еще сильнее меня. Впрочем, я уже и сам догадывался, что — не надо. Ведь оттуда, из этой успокоенности и тишины, убаюканной, казалось, дремотой беззвездного неба, очень редко, но явственно докатывалось глухое: Хруммм!.. Хруммм!.. — это, видимо, лапы Зверя крошили камень. Покрываясь испариной, я нырнул обратно в кусты. И еще раз умылся отчаянным жарким страхом.

Потому что вокруг был — скарлатинозный насыщенный свет. Напряженно пульсируя, он протекал через окна. Стекла в них почему-то отсутствовали. Везде. Надувались прозрачные тюлевые занавески. Небосвод был — провалом за пепельностью домов. А антенны на крышах торчали, как жесткие веники. Раздавалось тяжелое мерное близящееся — Хруммм!.. Хруммм!.. — Я стоял, словно перст, посередине комнаты. Одеяло скрутилось, подушка была на полу. Я не помнил, когда я успел подняться. Но я твердо и ясно помнил, что мне необходимо — бежать. Смертью веяло от этого скарлатинозного света. Смертью веяло от паркета, от люстры, от стен. И от тикающей испорченным краном обшарпанной раковины. Почему-то сегодня из крана немного сочилась вода. Было жарко и душно: крысы уходили из города. Собирались в подвалах, ощерившись щеточками усов. Лезли в комья и, стиснувшись, выползали на улицы. А над ними пульсировала тусклая желтизна, будто жиром измазав колонны, ряды и отряды — с трехголовыми голыми чудищами во главе. Все это происходило совершенно бесшумно. Потому что бесшумно — когда вытекает душа: отойдя, истончась, растворяясь в болотных окрестностях. Было — Тьма, Остывание, Камень, Великий Исход. Я не видел, но чувствовал в улицах грозное шевеление, потому что в квартире пульсировал тот же немеркнущий свет. И все было — последнее, страшное, желтое, как при болезни. Будто снулая рыба, лежала жена на тахте. Рот ее был открыт, а пальцы сплетались на горле. Вероятно, она, как ни в чем не бывало, спала. Или, может быть, умерла, но я не догадывался об этом. Я нагнулся над ней и попытался ее разбудить. Но ладони мои проходили сквозь тело, не встречая сопротивления. И опять выплывали в скарлатиозную желтизну. Я был — призрак. А призраки нереальны. И ладони их вечно и безнадежно пусты. — Хруммм!.. Хруммм!.. Хруммм!.. — тяжело раздавалось над городом. А жена вдруг спокойно сказала: Не трогай меня… Уходи! Уходи! Все равно нам придется расстаться… Посмотри на себя: ты — почти уже не человек… Я боюсь тебя… — губы ее не двигались. И глаза были плотно прикрыты скорлупками век. Я был призрак, и кровь моя медленно остывала. Вдруг приблизилась смежная комната и — Близнецы. Оба — спали, и — тихо, и — даже немного причмокивали. Мои руки опять, без труда, проходили сквозь них. Я кричал, но не слышал своего охрипшего голоса. Только старший Близнец, словно бодрствуя, громко и внятно сказал: Папа, слушай, ты нам всем ужасно мешаешь. Мы тебя очень любим, но лучше бы ты ушел…