не менее, я знаю то, чего не знают они, успокаиваю я себя. Я знаю, что Моретти мертв, что Империя разорена, и я знаю, что Франческа к этому причастна. Конечно, в последнем я не могу быть абсолютно уверена. Я лишь хочу это знать, я хочу так думать, хочу, чтобы мои подозрения подтвердились, и Франческа обнаружила себя расчетливой лицемеркой. Потому что если она не притворяется, если у нее благие намерения и искренние чувства к Бакетам, то… То что? Что, Элизабет, что? Тебя можно будет вычеркнуть, раз найден твой лучший аналог? Думаешь, у тебя или Франчески может быть монополия на расположение Бакетов?

Меня разрушает зависть. Меня изводит ревность. Меня мучает ненависть. Теперь, глядя на прекрасное лицо Франчески, я могу сказать, что я ее ненавижу. Возможно, ненавижу кого-либо впервые в жизни. И мне стыдно в этом признаться. Я ненавижу ее за то, что у нее не бывает плохого настроения, за то, что она всегда выглядит, точно сошла со страниц глянцевого журнала, за то, что она почти переехала на фабрику (а может, уже и переехала), за то, что она, возможно, назвала меня «пустоголовой». За то, что она так непоколебимо крута (даже если и не разоряла Империю). Я ненавижу ее втайне, я ненавижу ее, когда ее нет рядом. Потому что когда она улыбается мне, я готова простить ей даже «ты или боишься меня, или хочешь». Я забываю об этом, поддаваясь ее магии.

Франческа открывает свою корзинку и один за другим достает пироги: яблочный, малиновый, абрикосовый, лимонный.

— Миссис Бакет, я решила, что для полного комплекта нам не хватает сладенького, — подмигивает она.

— Да, — не выдерживаю я, обводя рукой причудливые локации полянки в Шоколадном цеху, где мы расположились, — именно сладенького нам не хватает.

Дедушка Джордж поднимает брови, дедушка Джо кашляет в кулак. Повисает неловкая пауза. Франческа назидательно посмеивается:

— Слишком много сладкого не бывает, Элизабетта.

— «Так сладок мед, что наконец он горек. Избыток вкуса отбивает вкус», — отвечаю я цитатой, которую как-то обронил Саймон, и чувствую себя так, будто только что испортила всем настроение.

— Как лестно, Элли, — надувает щеки Вонка. — Ты меня цитируешь.

Это сказал Шекспир. Я молчу, опуская глаза. «Шекспир!» — тонет в возобновившейся беседе мой молчаливый протест. Ах, мистер Вонка, как много бы вы для себя открыли, если бы поняли, что мир не крутится вокруг вашей персоны. Вы бы ни за что не были бы так счастливы сейчас, зная, что малышка Чарли, моя девочка, наша девочка, где-то там, за продуваемыми стенами Плессингтона, точно принцесса в заточении, охраняемая огнедышащим монстром с аккуратными ногтями и волосами, похожими на цветную капусту.

— Но… но миссис Вонка… ведь вы же обещали. Ведь вы же давали мне клятву! Разве вас не учили, что клятвы что-нибудь да значат?!

Почему в английском языке так мало слов, чтобы сказать о самом важном? Как объяснить, как донести, как выразить то горе, что гложет меня изнутри? Ту нежную привязанность, которой суждено порваться?

— Пожалуйста, прости меня, мне так жаль. Мне так жаль. Я так хотела, чтобы ты была моей дочерью…

— Но ведь я говорила вам! Говорила…

В темных глазах-блюдцах ни слезинки. Они блеснули лишь единожды, перед тем как померкнуть насовсем.

— Я сделаю все, чтобы вернуть тебя.

Она отворачивается. Она больше не верит мне. Я сама себе не верю. Никого кроме меня не заботит судьба этой девочки, а одной мне ни за что не справиться, не проломить дорогу через колючий бюрократический терновник.

Где ты, Чарли, моя Чарли? Как мне искупить свою вину перед тобой? Как вернуть тебя обратно?

Высокая коренастая женщина из соцопеки помогает ей забраться на заднее сиденье присланной машины. Я протягиваю руку, чтобы прикоснуться к ней на прощание, но Чарли забивается в угол, не позволяя мне это сделать. Она не смотрит на меня. Из ее истории я окончательно и бесповоротно стерта. Шурша гравием, машина трогается с места.

Голос Франчески возвращает меня к жизни.

— Все пройдет, Элизабетта, все пройдет, — нараспев произносит она, протягивая мне пластиковую тарелку с кусочком пирога. Малиновая начинка вытекает между тонкими слоями теста.

Все смотрят на меня, как будто я постучала вилкой по бокалу. В чем дело? Я пропустила вопрос? Чего они ждут?

Я вопросительно оборачиваюсь к Вонке. Он взглядом указывает на пирог и загадочно улыбается. Другие вторят ему. Что происходит? Там что, яд? Идеальное решение проблемы по устранению неидеальной меня? Я поражаюсь собственным злым мыслям. Что сделало меня такой… отвратительной? Разрыв с Шарлоттой, понимание того, что Вонка никогда не согласится пожертвовать десятью рецептами ради ее счастья, или душка Франческа, в которой сладости столько, что глядя на ее улыбку, я чувствую себя так, будто меня с головой окунают в шоколадную реку.

Сопровождаемая взглядами девяти пар глаз, я медленно отламываю вилкой краешек и как загипнотизированная подношу кусок ко рту. Гробовая тишина. По языку разливается кисловатая сладость, я столь же вдумчиво жую и медленно глотаю. Внезапно мне становится хорошо. Тепло вдруг накрывает меня, окутывая, как пушистый плед. Заноза в сердце, оставленная отъездом Чарли, перестает болеть. Я поражаюсь, почему такой прекрасный человек как Франческа вызывал у меня такую бурю разрушительных эмоций. Но мой разум противится этим самоощущениям. Ему нужна боль и ненависть, потому что в моем состоянии они естественны и нормальны. Я отнекиваюсь, пытаюсь заставить его назойливый голос замолчать, ведь я хочу, чтобы меня снова любили, а для этого нужно улыбаться и быть приветливой и понятной. Для этого нужно съесть еще кусочек, потому что… секрет в пироге. Да, секрет в пироге, торжествует разум, в пироге. Как просто решить проблему уныния, когда на фабрике есть чудо-комната с чудо-склянками!

— В этот пирог… — бодро и радостно говорю я, и в моем голосе совсем не звучит фальши, хоть я и лицедействую из последних сил, — было что-то подмешано, правда? Что-то из концентрированных эмоций в тайной комнате? Радость?

Бакеты, смущенно улыбаясь, смотрят друг на друга. Они еще не поняли, что механизм отчаянно тикает и скоро грядет взрыв. Проницательная Франческа с повышенным вниманием накладывает себе в пластиковую тарелку салат. Вонка говорит довольным тоном:

— Радость? Обижаешь. Мы долго работали над рецептом. Здесь и спокойствие, и веселье, и блаженство, и уверенность.

Больше всего меня злит то, что из-за эликсира боли я не чувствую. Хотя «злит» — слишком сильное слово, ведь даже злиться сейчас не получается. У меня словно ампутировали часть души, оставив жуткую, страшную пустоту там, где было живое и