стал выбирать, с кем утешиться, и тут, надо сказать, его чутье на значительность снова его не обмануло. Он выбрал женщину, которая, на первый взгляд, совершенно ему не подходила: была на четверть века младше, из литературной среды, которой он всегда сторонился и к которой не принадлежал по рождению, и взглядов была противоположных, и темперамента совсем иного. Но он почувствовал в ней ту самую значительность, потому что Наталия Роскина, рискну сказать, лучший мемуарист второй половины века. Ее маленькая книжка “Четыре главы” поистине томов премногих тяжелей, а повесть “Детство и любовь” произвела впечатление даже на Екатерину Васильевну. Она-то думала, что ее мужа поспешила присвоить какая-то авантюристка.

Роскиной было двадцать восемь, она работала в альманахе “Литературная Москва”, нашумевшем в начале оттепели и спешно прикрытом (после второго выпуска) после интенсивной партийной критики. Потом Лидия Чуковская устроила ее в “Литературное наследство”. Она уже побывала замужем и развелась, растила восьмилетнюю дочь Ирину, писала стихи, которые нравились Ахматовой, – сама она их ценила невысоко. Заболоцкий виделся с ней раз или два в гостях. Однажды она узнала, что он приезжает в гости к ее приятелю Ивану Халтурину, будет читать стихи, но приехать не смогла; Халтурин дал ей телефон Заболоцкого и предложил договориться о встрече. Она позвонила, но Заболоцкий сослался на болезнь, вообще разговаривал сухо, однако попросил у нее телефон – может быть, перезвонит потом и они встретятся. Он перезвонил спустя полгода и попросил, прямо потребовал, чтобы она с ним немедленно встретилась.

– Но я купаю дочь!

– Какое прекрасное занятие! А потом?

– А потом я буду ее сушить.

– Прекрасно! Потом я за вами заеду, и мы поедем ужинать.

Противостоять этому напору она не могла и, уложив дочь, поехала с ним ужинать, но ужин получился скучный. Заболоцкий пытался быть светским, чего совершенно не умел, несмешно острил, потом вдруг закрыл лицо руками и пробормотал:

– Как я несчастлив! А вы?

Она не считала себя особенно счастливой, но назвать несчастной тоже не могла. И в этот миг ей так жалко его стало, что отказать ему во встрече на следующий день она не смогла. Опять была совместная трапеза, опять он невпопад острил, опять был мрачен и вдруг достал из кармана блокнот, в котором написал: “Я п. В.б.м.ж.”.

Конечно, она читала “Анну Каренину” и сразу поняла, что это значит “Я прошу Вас быть моей женой”.

– Но это невозможно!

– Почему?

– Вы женаты, – сказала она первое, что пришло в голову, хотя в этом предложении невозможно и непостижимо было решительно всё.

– Жена уходит от меня.

– К кому?

– К писателю.

– Хорошему? – спросила она, тут же укорив себя за глупость этого вопроса; но Заболоцкий, как и она, жил литературой и не нашел в этом вопросе ничего странного.

– Не очень, – сказал он, опять закрыв лицо руками. – Хорошему, но не очень. Это неважно.

На самом деле важно, тут мы остановимся. Гроссман был вообще-то не просто хорошим, а большим писателем, но на фоне Заболоцкого вся его проза начинает выглядеть иначе. В прозе Гроссмана много публицистики, и, хотя в поэзии Заболоцкого тоже много советских примесей, вынужденных и чужеродных, почти в каждом стихотворении он воспаряет так, как никто из современников. (Слуцкий вспоминал: ехали с Твардовским и еще несколькими писателями, Заболоцким в том числе, в Италию. Твардовский говорил в коридоре вагона: трудно, трудно быть первым парнем на деревне… И с верхней полки донесся странный, скрежещущий смешок Заболоцкого.) Гроссман написал чрезвычайно значительный роман – великим я его не назвал бы, но многие называют, и они, пожалуй, в своем праве. Но Заболоцкий… как это сказать?.. одним своим существованием в литературе, масштабом своей странной, непредсказуемой фигуры как бы убирает всю советскую прозу и поэзию, вообще переводит разговор в другой регистр. Гроссман был прозаиком, военным журналистом, коммуникабельным и добрым человеком, истинным рыцарем – та же Роскина вспоминает, что после ареста ее отца он, его дальний знакомый, один предложил семье помощь, а куда более близкие друзья испуганно отвернулись. “Время было такое”. Гроссман был выше этого времени, но Заболоцкий как бы вообще его отменял. Гроссман был огромный талант, а Заболоцкий – просто гений, с массой откровенно неудачных строчек и совершенно провальных стихов; как говорил Маяковский о Блоке: “У меня из десяти стихов – пять хороших, три средних и два плохих. У Блока из десяти стихотворений – восемь плохих и два хороших, но таких хороших мне, пожалуй, не написать”. Заболоцкий был явлением иного масштаба, и он имел право сказать про Гроссмана: “Не очень”. Мы не имеем, а он имел.

И Роскина это почувствовала, потому что в силу своей безусловной человеческой значимости ощутила масштаб проблемы. Тут дело шло о жизни и смерти. Пусть сама она была случайным выбором, пусть нужен был кто угодно – она поняла, до какой степени ему сейчас нужен этот кто угодно, и, прекрасно сознавая свою служебную роль, дала согласие. Литературовед Сергей Макашин сказал: “На фронте так женились”. И Роскина поняла: близость смерти – вот что тут общего. (В самом первом стихотворении, посвященном ей, Заболоцкий намекает на возможность самоубийства – была эта попытка или нет, мы не знаем, но намерение наверняка было.)

Да, он почти сразу посвятил ей очень слабое стихотворение, совершенно искусственное, которое ему самому сразу разонравилось; вообще, из посвященных ей стихотворений печатал только одно, “Признание” (“Зацелована, околдована” – трудно теперь оторвать его от мелодии и эстрадного, прости господи, исполнения; и есть в этом стихотворении действительно какая-то искусственность, почти пошлость). Впрочем, цикл “Последняя любовь”, адресованный вернувшейся в конце концов жене, навеян событиями того года жизни с Роскиной.

Воспоминания, которые она оставила, – лучшее, что вообще о Заболоцком написано. Тут видна именно огромная и страшная личность: видны его фантастический, подлинно гениальный эгоцентризм, нетерпимость, иногда жестокость, поминутная готовность к разрыву, детская обидчивость, бестактность, его сентиментальность, сострадательность, холод с людьми, муки ревности, терзавшие его поминутно, сознание незаслуженности всего, что на него обрушилось, и мука недооцененности; видно, что иногда он мучил ее и получал от этого злорадное удовольствие, и еще видно, что страстно любил, причем поначалу убеждал себя в этом, а потом полюбил по-настоящему. В общении с Гроссманом его раздражали политические филиппики, кухонная дерзость – хотя дерзость Гроссмана была не только кухонной: он и на войне, и в годы террора многажды доказал свою отвагу; в разговорах с Роскиной, которая непрерывно агитировала Заболоцкого против советской власти, его тоже бесило ее политическое фрондерство. Он прошел через такое, о чем рассказывал ей скупо и редко, – она записала эти его уникальные свидетельства, – и все-таки не позволял