Небольшой кабачок у самого моря был полон народа. Кого здесь только не было: моряки из разных стран, туристы, торговцы устрицами и просто бездельники, ищущие приключений. Какой-то парень бренчал на гитаре, две женщины танцевали снаружи, взбивая песок босыми ногами. В толпе смеялись. Воздух был насыщен запахом оливок и морепродуктов. Круглый, как бочка, мужчина с прилизанными волосами указал своим друзьям на Мойру — тонкая и хрупкая, она сидела у распахнутого настежь окна, не сводя глаз с моря. На ней было длинное зелёное платье. На её белой шее поблёскивало жемчужное ожерелье. Волосы прекрасной гречанки покачивались от морского бриза. Вероятно, зрелище моря утешало её, а бесцеремонного толстяка услаждал облик Мойры.

— Ты, случайно, не ищешь нового возлюбленного? — спросил он громко, направляясь к её столику.

Его глаза были маслянистыми, как у сытого кота. Шагая, он пыхтел и отдувался, расталкивая локтями других гостей. Мойра смерила назойливого кавалера презрительным взглядом и отмахнулась от него, как от мухи. Тем не менее толстяк уселся рядом и попытался разговорить красавицу:

— У меня собственное дело. Я торгую солёной рыбой, мидиями, моллюсками. Хороший доход получаю! И я вдовец, между прочим.

Мойра отвернулась, делая вид, что не понимает его. Толстяк решил, что черноволосая красотка — иностранка, и решил прибегнуть к языку, который понимают все. Вынув из кармана бумажник, он вытащил пачку денег и положил на дощатый стол перед Мойрой.

— Смотри! Драхмы, лиры, франки. Даже доллары есть. Всё будет твоим, куколка! Понимаешь меня?

Мойра вскипела от ярости, но сдержалась. Конечно, она могла бы пустить в ход кулаки или зарычать, как волчица, но ограничилась лишь короткой фразой:

— Пошёл вон отсюда! Вот же свинья вонючая!

Обиженно засопев, толстяк поднялся со стула. Живой покойник Бернард презрительно добавил:

— Всего хорошего! Не потеряйте лиры, драхмы и доллары!

Толстяк сплюнул себе под ноги и вернулся к своим товарищам.

А Мойра всё не сводила глаз с моря, слишком тихого для этой поры года. Его солёный аромат смешивался с запахом жареной рыбы и сладкого перца.

— Ну, что за мысли у тебя, госпожа? — наконец спросил Бернард.

Где-то вдали звучал затихающий детский плач и пьяные разговоры местных жителей. Кто-то дрался, кто-то отчаянно вопил бранные слова. Какой прекрасный город, но какие же отвратительные здесь вечера!

— Ты не представляешь, как я счастлива сидеть здесь под золотыми лучами и смотреть на эту огромную синюю каплю! — тихо проговорила Мойра.

— Да, море здесь пленительное, госпожа.

— Нет-нет, оно здесь слишком хорошее. И зачем людям Бог со своим раем, когда есть море?

Бернард видел, что госпожа тревожится. Её глаза блестели, и, наверное, она что-то держала в голове. Иногда она перебивала его молчание, вскрикивая:

— Ну, послушай, Бернард, послушай! Слышишь, какие сказки рассказывают волны? Да разве есть на свете что-то прекраснее моря?

Мало-помалу чары моря захватили и Бернарда. Он сидел возле Мойры, улыбаясь, когда улыбалась она. Больше всего Бернарда волновали чувства, рвавшие на куски его душу. Иногда он смелел и воспламенялся — разрази его гром, да он любит эту женщину и всегда готов за неё стоять! Но у неё всегда нашёлся бы ответ, что любовь — искусственное чувство, глупость, вычитанная из книг, туман, в котором путаются лучшие из людей. Она не боялась пускаться в рассуждения о разрушительной силе любви.

Но страшно боялась самой любви.

Едва Бернард заводил речь об этом чувстве, выражение её лица изменялось и неизменно становилось строгим, в глазах появлялась воинственность и стервозность. Чем дольше они находились бок о бок, тем сильнее было отвращение Мойры к Бернарду как к мужчине, она считала его братом, другом, помощником — кем угодно, только не любовником. Она не могла объяснить ему своих чувств, поэтому всегда прикрывалась сдержанной вежливостью.

Бернард никогда не обладал Мойрой, как любовник, но его постоянно преследовал её голос, запах, образ — неистовая любовь, страсть и влечение к прекрасной гречанке возрастали с каждым днём. Он мечтал, что когда-нибудь завоюет эту женщину или хотя бы заставит её полюбить себя.

Мадам Шахор не спеша закурила сигарету. Бернард мучился и тосковал — госпожа холодно и равнодушно смотрела на него, всем своим существом отвергая его, намекая, что в любви с ним ей будет скучно. Внезапно Бернард заговорил так громко, что даже встревожил гостей заведения:

— Так, значит, это верно? Я только что узнал, что Доминик занимается похоронами Натана Хейма… А у меня, дурака, было какое-то доброе предчувствие, надежда, что всё закончится хорошо. А вместо этого — такой ужасный конец! Как ты говоришь, нить его жизни оборвалась? Жаль! Видимо, там, где Бог творит добро, Дьявол тут же сеет зло!

— Всё рухнуло, и та бессмысленная скотина, Доминик Рууд, оказался чудеснейшим неудачником… — вспылила Мойра.

Я проснулся среди ночи. Но голос Мойры всё ещё звучал в моей голове:

— Бернард, может, останемся в Греции, чтобы забыть унылую жизнь в Париже. Радости у нас больше не будет, всё прогорело, так пусть хотя бы край отцов поднимет мне настроение. Книга его жизни закончилась… противной и глупой смертью… жизнь его была намного лучше… Мои сёстры сильнее меня, я не могу менять судьбы людей… я не в силах этого сделать…

Сон это или правда? Я не знал, какой ответ был бы лучше…

На следующий день я стоял возле гроба Хейма, а верный Бальтасар, охрипший от рыданий, находился рядом со мной.

Присутствующие на похоронах, а их было много, шептались между собой и выражали нам соболезнования. Бальтасар был очень взволнован и тронут словами, которые говорили об умершем, люди показывали своё благодушие, сожалея о случившемся с Хеймом. Каждый по-своему рисовал величественную и благородную картину его жизни и трагическую — смерти.

Я жестами показывал свою признательность за поддержку каждому, кто был уверен, что я родственник умершего. Мучительно было смотреть на бедного Бальтасара, который то и дело вытирал слёзы красным носовым платком. Мы сомневались, придёт ли Авелин на похороны. Нам ничего не было известно о её намерениях. Старик всё расспрашивал, не видел ли я среди явившихся «ту женщину», но я отвечал уклончиво, не говоря всей правды. А правда была в том, что Авелин не пришла, и не мне её за это судить.

Впоследствии Бальтасар за глаза упрекал женщину за то, что она не соизволила проститься с господином Хеймом — грубое и плачевное недоразумение вышло. В конце концов, беременность и рассудительность не всегда стоят рядом. Бальтасар клялся, что не