того, чтобы командующий не спросил у него, употребляет ли он спиртное. Людендорф проглотил шипящую влагу поспешно, а Гинденбург, шамкая устами, скорее смаковал, чем пил.

— Мне кажется, что надо торопиться: Ренненкампф нависает над нами, словно грозная туча.

— Вы относительно тучи выразились правильно, генерал, — согласился Гинденбург. — От ваших слов я не знаю, что мне сделать: выспаться ли под дождем или же помолиться?

Гинденбург, не приметив смущения начальника штаба, сладко позевал и медленно поднялся со стула.

— Я, генерал, пойду немного подремлю. Полагаюсь на вас, вы выйдете из положения так, что лучшего и я бы не придумал…

Людендорф проворно взял свечку со стола, осветив командующему армией путь из зала заседания гласных в отдельный кабинет мэра. Он облегченно вздохнул, когда Гинденбург закрыл за собою тяжелые дубовые двери.

— Не угнетают вас, ваше превосходительство, своды древней ратуши, похожие на фамильный склеп? — спросил Макс Гофман Людендорфа.

— Мы, благородные потомки, обязаны почитать памятники предков, полковник, — ответил начальник штаба.

— Предкам должное, а эпохе — стиль. Я полагаю, что командующего армией надо чем-то удивить!

— Удивить?! — изумился Людендорф. — Разве он когда-либо удивлялся?

— В молодости — наверное. Однако если его нельзя удивить, то надо обрадовать.

— Тоже не в моих силах, полковник.

— В таком случае обрадую его я! — воскликнул Макс Гофман. — Обрадую не только его, но и удивлю этот паскудный городишко!

— Вы имеете какие-либо сведения, полковник? — заинтересовался Людендорф.

Макса Гофмана, однако, уже не было.

Утром двадцать девятого августа поручика Плешакова разбудили толчками в подошвы сапог. Строгий капрал кивал головой в правую сторону. Полковник Грибель пояснил поручику, что немцы требуют, чтобы пленные офицеры прицепили свое холодное и огнестрельное оружие без патрон и надели чистые воротнички под мундиры. Что предстояло в дальнейшем, полковник не знал, но у поручика не было в запасе ни воротничка, ни сорочки. Они ночевали в лесу, под соснами, шишки служили им постелью, а полковничья походная накидка одеялом.

Полковник же был доволен деликатностью немцев, приказавших пленным офицерам надеть оружие, и порекомендовал поручику последовать его примеру — обвязать шею чистым носовым платком. В восемь часов утра к месту стоянки подошел грузовик, посадивший свыше двадцати пленных офицеров, отобранных по чинам: ниже подполковника немцы в грузовик не принимали, а подпоручик Плешаков попал туда благодаря адъютантским аксельбантам. Он был не настолько глуп, чтобы не догадаться о причине, и стал старательно выбирать сухие сосновые иглицы, впившиеся в плетение и свитки бахромы.

Сотни пленных нижних чинов подпирали грузовик, пока не выкатили его на шоссе. Выбравшись на дорогу, он фыркнул и пошел по направлению к югу, обдавая бывших полковников гравием и пылью.

В эти часы не один, а четыре грузовика выполняли распоряжение Макса Гофмана, пожелавшего обрадовать старого Гинденбурга: машины везли в Остероде сто русских пленных офицеров для представления командующему Восьмой немецкой армией.

Поручик Плешаков поразился, что среди ста офицеров, предназначенных для представления Гинденбургу, было десять генералов и семь полковников генерального штаба: он не понимал, действительно ли немцы совершили грандиозный охват русских войск или же генералы не захотели отступать в глубокий тыл без войска и отдались на милостивую волю победителя. У поручика возникало много вопросов, на которые он не мог сам себе ответить: он чувствовал себя в присутствии генералов гораздо свободнее, чем когда-либо.

— Кто это, у которого козлиная борода и нос картошкой? — спросил поручик полковника Грибеля, указывая на плотного и приземистого генерала.

— Тшшшии! — предупредительно прошипел полковник, но он, как бывший командир сто сорок первого пехотного можайского полка, торжествовал внутренне: его личный позор, как он полагал, снят тем, что пленен не один он, а многие стоящие выше его по чинам и заслугам.

— Это командир нашего тринадцатого армейского корпуса, генерал-лейтенант Клюев.

— Презабавная физиономия, — засвидетельствовал поручик.

Генералы стояли в противоположном углу зала заседания гласных, но расстояние было не так велико, чтобы этого не услышать. Генералы молчаливо стыдились друг друга, рассматривая красные шелковые подкладки на полах своих шинелей.

— Вы, поручик, язвительный! — заметил полковник Грибель. — А язвительность в особенности опасна после постигшего нас бедствия.

— Бедствия нет, полковник, я вижу на многих лицах удовольствие! — обиделся поручик.

— Господа, пощадите же, бога ради, Николай Алексеевича: он так угнетен потерей корпуса, что склонен к самоубийству! — умолял полковник генерального штаба.

— Гмы, это генерал Клюев-то способен на самоубийство? — усомнился шарообразный армейский полковник-пехотинец. — Генерал предусмотрительно не взял револьвера. Кобур, прицепленный к его поясу, пуст. Я полагаю, что у него и вместо шашки торчит деревянный клинок.

— Нет, генерал, вы обязаны сказать приветствие Гинденбургу: когда я лично пытаюсь выразиться по-немецки, мой язык постоянно спотыкается, — обратился Клюев к генералу Мартосу, командиру пятнадцатого армейского корпуса.

Мартос примирительно кивнул головой, полагая, что старшинство его и без просьбы генерала Клюева было бы закономерно.

— Стессель, сдав Порт-Артур, чокнулся с генералом Ноги бокалами! — воскликнул тот же армейский полковник, выпивший в это утро остатки спирта-сырца из баклажки.

В пьяном виде он понимал, что означает патриотизм, и, уронив слезинку, тихонько пропел последнюю строфу из известной патриотической песни, воспевающей гибель броненосца «Варяга»:

В битве врагу мы не сдались,

Пали за русскую честь.

— А не угодно ли, господа, «Во Францию два гренадера»? — спросил он, икая после пропетого.

— Сплошная армейщина! — обиделся полковник генерального штаба.

— Врешь, бархатная окантовка! — вознегодовал полковник-весельчак. — Нет ли, господа, у кого папиросы? Клянусь адом, без курева — одна тоска и серость.

— Есть маленький бычок из махорки-полукрупки, — отозвался один из сочувствующих армейских полковников. — Только, виноват, бычок измусоленный.

— Махорка — не унижение: подавай, голубчик, бычка. Только, пожалуйста, проглоти то, что отгрызешь от козьей ножки: у немцев штраф за каждый плевок!

Полковник слыл за полкового весельчака вообще, но к начальству все же относился благосклонно, если оно не производило служебного давления на его личность; плен, однако, разрушил все представления о служебной карьере, и полковник развязывал язык перед бывшими начальниками.

— Сммммм-ии-ррр-нн-ооо! — прокричал полковник и спрятал замусоленный окурок в левый карман кителя. На смену его мнимой смелости явился служебный долг. Полковник прокричал команду для двух немецких офицеров, вышедших из боковых дверей: отныне он позабыл патриотизм, почувствовав чужих начальников.

— Стоять, господа, вольно! — ответил немецкий подполковник на отчетливом русском языке.

218

Это был Макс Гофман.

Макс Гофман чиркнул спичкой и, раскурив сигару, поискал глазами пепельницу; не обнаружив последней, он сунул истлевшую спичку в чернильницу.

— Господа русские, — произнес он. — Сию минуту вы представитесь командующему Восьмой немецкой армией, генералу фон Гинденбургу. Прошу, господа, построиться для представления.

Генералы и полковники могли руководить корпусами и полками в общем,