Мы прошли уже место боя, перерезали шлях и шли прямиком по степи на Глубокую, приближаясь к железнодорожному полотну. В это время со стороны полотна к Голубову подъехали три казака и что-то ему доложили.

Голубов повернулся к Чернецову: «Ваши части ведут наступление по железной дороге на Глубокую. Это бессмысленно. Вы – в моих руках. Напишите приказание остановить это наступление и предложите очистить Каменскую. Я взамен этого не отдам вас и ваши войска (Голубое сделал насмешливый жест в нашу сторону) товарищу Макарову на Глубокой, а, посадив в Каменскую тюрьму, буду судить вас всех своим казачьим судом – он милостивее красногвардейского. Итак, торопитесь: назначьте от себя двух делегатов, я же дам четырех своих».

Чернецов написал приказание на вырванном из записной книжки листе и приказал отправиться доктору и одному юнкеру. Наши делегаты, в сопровождении четырех конных казаков, направились влево от нас, на юг; мы же продолжали путь. Боже, сколько глаз смотрели им вслед, безмолвно прося передать последнее прости родным и друзьям!

* * *

Мы подходили к железнодорожному полотну; на нем стоял длинный эшелон с пушкой на открытой платформе; пушка стреляла по невидимым для нас нашим наступающим цепям. Вправо, в начинающихся уже сумерках, виднелась Глубокая.

Нас повернули к ней и погнали параллельно железной дороге.

В это время со стороны эшелона, верхом на великолепном рыжем жеребце, в черной кожаной куртке, с биноклем на груди – плечистый, мордастый – подъехал к нам сам Подтелков, глава революционного казачьего комитета.

Наши продолжали наступать. Голубов, оставив человек тридцать конвоя, передал нас Подтелкову, а сам, со всеми своими казаками и батареей, повернул в сторону ведущегося наступления. Подтелков выхватил шашку и, вертя ею над головой Чернецова, крикнул: «Всех вас посеку на капусту, ежели твои щенки не остановят наступления!» Прекратившие избиение (видимо, уже приелось) казаки начали вновь нас бить. Мне прикладом выбили зуб.

Эшелон медленно, параллельно нам, отходил к недалекой уже Глубокой, стреляя из своей пушки. Мы подошли к речке Глубочке – ее берега были круты и покрыты гололедицей. Конвой с Подтелковым поехал через мост; нас же погнали в брод. Лед на речке был тонок и проломился под нами. По пояс в воде мы перешли Глубочку, но никак не могли вскарабкаться на ее крутой обледенелый берег. Конвой начал по нас стрелять. Трех убил, остальные кое-как, срывая ногти, вылезли на кручу.

* * *

Сумерки становились гуще; на Глубокой уже горели огни. Я шел рядом с Чернецовым, держась за его стремя. Подтелков продолжал угрожающе ругаться. Чернецов спокойно обратился к нему: «Чего вы волнуетесь, я сейчас пошлю от себя еще приказание прекратить наступление». И, обратившись ко мне, добавил: «Передайте мое категорическое приказание прекратить все действия против Глубокой!» Но тотчас же, нагнувшись и как бы поправляя повязку на своей раненой ноге, прошептал: «Наступать, наступать и наступать!»

Только Подтелков собрался назначить проводника, как со стороны Глубокой навстречу нам показались три всадника. Это были, конечно, казаки Голубова. Никто из нас, я уверен, не обратил на них внимания. Но Подтелков, находившийся все время в каком-то экстазе, бросил ненужный вопрос: «Кто такие?»

В этот момент Чернецов, не дожидаясь ответа казаков, молниеносно ударил наотмашь кулаком в лицо Подтелкова и крикнул: «Ура! Это наши!» Окровавленные партизаны, до этого времени едва передвигавшие ноги, подхватили этот крик с силой и верой, которая может быть только у обреченных смертников, вдруг почуявших свободу. Трудно дать этому моменту верное описание!..

Я видел, как, широко раскинув руки, свалился с седла Подтелков, как ринулся вскачь от нас во все стороны конвой, как какой-то партизан, стянув за ногу казака, вскочил на его лошадь и поскакал с криком: «Ура! Генерал Чернецов!» Сам же Чернецов, повернув круто назад, погнал свою клячу наметом. Партизаны разбегались во все стороны. Я бежал к полотну железной дороги, не чувствуя ни боли в ранах, ни усталости. Меня переполняла дикая радость, сознание, что я живу, что я свободен…

По ту сторону полотна, над мягким контуром холмов, тянувшихся до самой Каменской, едва тлел желтый закат. Сумерки густели. Я знал: за полотном, под холмами, идут хутора с густыми вишневыми садами, и по этим садам можно скрытно пробраться к Каменской. Только бы перейти за полотно!

Вдруг в стоявшем вправо от меня красногвардейском эшелоне вспыхнуло «Ура!», раздались выстрелы, и паровоз рванул эшелон к Глубокой. Это несколько наших партизан, решив почему-то, что эшелон – наш, вскочили на его платформу, где стояли пулеметы, и, увидев ошибку, бросились с голыми руками на красногвардейцев. На следующий день были найдены трупы партизан и красногвардейцев, упавших в борьбе под колеса эшелона.

По полю раздавались уже крики: «Стой, не беги!» Наш конвой опомнился и бросился искать беглецов. Я едва успел перейти полотно, как увидел за собой двух скачущих казаков; выхода не было, и я бросился в узкую, очень глубокую какую-то железнодорожную канаву. На дне было по колено воды; я, не раздумывая, лег в нее. Над канавой послышались голоса казаков, им в наступившей темноте не было меня видно; нагнувшись с седла, они шарили по канаве шашками. «Да ты слезь с коня, все одно так не достанешь!» – крикнул один. «Сам и слезай, коли такой умный! – огрызнулся другой. – Говорю, что не сюда он сиганул… На пахоте надо искать!»

Казаки отъехали от канавы. Где-то недалеко раздались отчаянные крики и стоны: это казаки нашли партизана и рубили его. Потом все стихло. Я вылез из своей ледяной ванны. Над холмами стоял молодой месяц, ночь была тихая, звездная, морозная.

* * *

Перейдя Глубочку, я пошел левадами, вишняками и тернами хуторов на Каменскую. От недалеких куреней тянуло кизячным дымом. Иногда лаяли собаки – тогда я останавливался и ждал, когда они смолкнут. Нервный подъем прошел, я чувствовал холод; меня знобило, и мучительно хотелось спать. Но я знал: если поддамся и лягу, то больше не встану. И, напрягая последние силы, я шел с детства знакомой, но теперь так трудно угадываемой местностью.

Начались галлюцинации: на меня шли цепи, скакала казачья лава, я слышал шум шагов и фырканье лошадей. Останавливался, поднимал руки и сдавался… Противник, как дым, проходил, не задевая меня, а на смену шли новые толпы… Я чувствовал, что близок к помешательству, но продолжал механически шагать: жить, жить во что бы