Я погнал коня, стараясь проскочить в хутор ранее, чем поскакавший мне наперерез разъезд казаков. За мной скакал, пригнувшись к луке, враг. Гусев был от нас верстах в двух, казаки скакали вправо, крича и стреляя на ходу. Было ясно: перехватить они нас не успеют. Наши лошади были в мыле, но шли крепким и широким махом.

Мы влетели в хутор. На его околице стояла толпа. Но едва мы подъехали к ней, сдерживая тяжело дышавших лошадей, как толпа ринулась к нам, окружила нас, схватив под уздцы наших коней. «Бей их! Валяй наземь!» – раздались крики, и десять рук вцепились в меня. Какой-то бурдастый старик с длинным железным прутом кричал: «Стой, братцы, я его сейчас!» Он размахнулся и ударил меня по голове, сбив папаху. Доктора уже стянули с лошади и, раскачивая за руки и ноги, били о землю. Мне засунули между ногой и седлом палку, старик вновь ударил меня прутом по голове, и я упал, спрятав голову в согнутую руку. Меня били палками, плетьми, а у кого были пустые руки – били ногами. В голове мелькнула виденная в детстве сцена самосуда над конокрадом-цыганом, и остро хотелось одного: скорей бы потерять сознание, скорей бы конец!

В это время раздались крики: «Стой! Не моги добивать! Давай их сюда! Надо Голубову представить, потом порешим с ними!» Это кричали прискакавшие казаки – те, которые гнались за нами. Неохотно толпа, уже пьяная кровью, отхлынула от нас. Доктор едва мог стоять, у меня шла кровь из ушей, носа, рта. Погоня была из девяти казаков. Передний – крупный, чубатый и рябой, переводя дух после скачки, приказал нам сесть на наших лошадей и, размахнувшись нагайкой, ударил через голову ближнего к нему доктора. Тот упал, но тотчас вскочил и, захлебываясь, закричал:

«Я – социал-демократ! Что же это, товарищи, за что?! Я сотрудничал в Царицыне в рабочей газете…» Толпа нахлынула вновь. «Чего глядеть – это безземельный кацап! За землей к нам пришел? Земли хочешь? Кончай его, братцы!..»

Несчастный доктор, собрав последние силы, под градом новых ударов взвалился на седло. Конные казаки окружили нас, и под улюлюканье толпы мы, едва держась в седле, двинулись обратной дорогой к буераку, где еще были слышны пулеметы. Рядом со мной ехал рябой казак, ударивший нагайкой доктора. Как и остальные, он непрестанно ругался и грозил нам обнаженной шашкой. Потом вдруг, неожиданно переменив тон, обратился ко мне: «А коняку своего ты мне подари!» Я ему ответил, что лошадь эта не моя и что он волен брать что хочет. «Нет, я так не хочу, это выходит – будто силком беру… Ты мне добром подари. Будет чем помянуть тебя». Я, конечно, удовлетворил его просьбу.

Мы подъехали к буераку, где стоял пулемет и человек двадцать казаков. Нас встретили матерной бранью, а наших конвоиров упреком: «Чего муздыкаетесь с ними, гляди – чисто все в руде (в крови), добить их, и все тут. Эй, слезай, братцы, да скидай одежу!» Мы с доктором слезли с лошадей и стали раздеваться; на мои шаровары и сапоги тотчас же нашлись охотники, ватное же пальто доктора отбросили в сторону. Нас поставили к глинистому обрыву и стали наводить пулемет. В этот момент из-за поворота буерака показалась грузная, в защитном полушубке и заячьем капелюхе конная фигура Голубова – все было кончено, остатки нашего отряда сдались… «Кто приказал? Что вы делаете? – крикнул Голубов казакам, увидев нас. – Присоединить их к остальным пленникам!» Наш конец был вновь отсрочен.

Рядом с Голубовым ехал на кляче, отставив раненную в ступню ногу, Чернецов. Рана была перевязана нижней рубашкой, снятой с убитого партизана. За ними толпой, таща волоком свои испорченные пулеметы, шли человек тридцать партизан – все, что осталось от отряда. Партизаны были окровавлены от побоев, шли они в исподниках, в одних носках и босиком. Мы с доктором присоединились к ним.

* * *

Трудно выяснить – что руководило войсковым старшиной Голубовым в его странной и темной роли в те дни на Дону. Студент Томского университета, не скрывавший своего реакционного мракобесия, Голубов во время Великой войны проявил чудеса храбрости и весной 1917 года, в мятежном Царицыне, он серьезно считал себя первым кандидатом на пост Донского атамана. Попав позже в Новочеркасск как пленник атамана Каледина, Голубов поклялся ему в верности и был освобожден.

Знавшие Голубова по Великой войне казаки ему верили и его любили; он собрал из них свою «казачью силу», с которой теперь нам и пришлось неожиданно столкнуться. Чего хотел Голубов? Скорее всего – почестей и славы. В феврале, после самоубийства атамана Каледина, он войдет со своими казаками в Новочеркасск, разгонит Войсковой Круг, собственноручно сорвет погоны с атамана Назарова. Но уже в апреле он попытается пристать к восставшим против советской власти казакам и будет ими пристрелен в одной из станиц.

Теперь он ехал, как победитель, рядом с Чернецовым. Его мясистое лицо с белесыми бровями дышало торжеством. Нас гнали в Глубокую. За нами без строя шла революционная казачья сила: части 27-го и 44-го полков с 6-й Донской гвардейской батареей. Но Голубову, видимо, хотелось, чтобы Чернецов и мы видели не разнузданность, а строевые части. Он обернулся назад и зычно крикнул: «Командиры полков – ко мне!» Два урядника, нахлестнув лошадей, а по дороге и партизан, вылетели вперед. Голубов им строго приказал: «Идти в колонне по шести. Людям не сметь покидать строя. Командирам сотен идти на своих местах!» Урядники-командиры что-то промычали; один из них сказал: «А как я погляжу, так наш Голубь и один на один Чернецова порешит!» И, обернувшись к Чернецову, добавил: «Ух ты, гад проклятый, туда же с ребятишками суешься!» Но его намерение ударить Чернецова плетью Голубов остановил властным движением руки: «Не сметь трогать! Чернецов был трижды ранен и имеет Георгиевское оружие. Не так ли, полковник Чернецов?» И Голубов победно улыбнулся. Чернецов ехал молча, с высоко поднятой головой, глаза его были полузакрыты.

Нас гнали. Если кто из раненых и избитых партизан отставал хотя на шаг, его били, подгоняя прикладами и плетьми. Мы знали, что нас гонят на Глубокую для передачи красногвардейцам. Знали, что нас ожидает. Некоторые партизаны, из самых юных, не выдержав, падали на землю и истерически кричали, прося казаков убить