бы то ни было. Она пристрастилась к чтению между приступами тошноты: дешевые отчеты о настоящих преступлениях в бумажных обложках, о серийных убийцах, преследующих одиночек на 95-й федералке, о сатанинском культе подростков-каннибалов, терроризирующих Фресно, о насильнике в женском платье, действующем на верхнем Бродуэе, – истории с той же двусмысленной притягательностью террариума с рептилиями, где ужас свернут гипнотическими кольцами, пышущими смыслом, даже отвращение имело собственный особый посыл. Втайне она восторгалась неблагозвучием насилия, ей очень нравилось следовать – пусть всего лишь и в безопасности воображения – за безрассудными шагами ее собрата-человека за черту, за все черты, в ускоряющуюся ночь совершеннейшей свободы, – или была ль такая безнаказанность перед законом рабством ужаснее тюремных решеток или кроткой покорности? Этого она не знала – но когда в ее сны стало наносить разнообразные части тела, когда тревожные воспоминания о погоне через затемненные комнаты, в которых она раньше не бывала, начали неотступно возникать и днем, она переключилась на чтение откровенных биографий знаменитостей из страха, что уродство тех образов, какие столпились у нее в голове, может заразить мозг ее нерожденного ребеночка. Озабоченность иррациональная, но в истинности ее она не сомневалась по мере того, как всякая разраставшаяся неделя ее беременности, казалось, все глубже втягивала ее в царство волшебства.

Роды стали событием невыразимых пропорций, дикой гонкой среди смыслов, какие память не могла воссоздать без ущерба: мироздание завязалось узлами боли; распусти нити, освободи звезды, чьи цветки сулят свободу от мук времени; потрясающа разоблачительная сила пытки, что влекла ее, крохотную попискивавшую ее, все выше и выше, сквозь потолок и крышу, в космическое пространство, прочь из космического пространства, в холодные покои темной королевы с лоскутным лицом старых кошмаров – она склонялась со своего трона, чтобы сообщить Джесси нечто такое, чего та не желала слышать, и едва тонкие синие губы задвигались, Джесси съежилась в ужасе, ее завертело вниз до точки настолько плотной, что внутренний взрыв души отвратился лишь плачем новой звезды, то на поверхность всплыла жизнь, и Джесси раскрыла недоуменные глаза на святую сморщенную мордашку новой дочери своей, в чьем зареве видения ее безумного странствия к этому зрелищу принялись испаряться так же начисто, как и утренняя роса. Жизнь – амнезия смерти, подумала она, а забывание – милость, к которой мы льнем.

Теперь миги ее жадно впитывала Кэмми; для кормежки ребенка, выяснила она, требовалось молоко и ее жизнь – вся без остатка. Отвлеченная пеленками, кормежками, хлопотами, вневременными случаями чистейшего обожания, Джесси потеряла след своего мужа. У нее не оставалось свободного времени, чтобы проверить ему пульс, смерить ему температуру, отметить натиск тревожащих симптомов. Еще в начале старших классов Гэрретт разработал для себя генеральный план – тайный график, в котором размечались минимальные темпы финансового успеха от года к году на пути к преждевременному обретению ядреного плутократизма. Беда вот в чем: жизни не удавалось не отставать от плана. Гэрретта уволили с его первой должности крупье за чрезмерную улыбчивость, со второй – за то, что уронил мешок никелей, когда в заведении час пик. Он перепроверил свои показатели. В его манеру начала вкрадываться не свойственная ему брюзгливость. Несколько других казино ему отказали – его ум уже покусывали по краям паранойяльные видения смертоносных черных списков, – после чего его наконец приняли в салун «Песчаный доллар», вульгарную третьесортную деньговыжималку для нешикующих туристов, где крупье одевались в атласные рубахи с бахромой, завязывали узлами банданы и носили десятигаллонные шляпы. Гэрретт обожал играть в ковбоя. Как только он надевал костюм, костюм надевал его: моментальный мачизм в сапогах из ящеричьей кожи на высоких каблуках. Наряд свой он носил истово, как на работе, так и дома, при виде воображаемого пятнышка на нем впадал в мелочные ярости. Распорядитель в казино был неисправимой сволочью, он весь выварился в цинизме жизни, проведенной за игорным столом, и единственным наслаждением для него оставалось гнобить наемных работников.

– Вегас – городок компании, детка, а ты в нем незваный гость. – Стоял, бывало, прямо за спиной у Гэрретта, сопя ему в затылок теплыми креветками: – Нервы, детка, все дело в нервах, – сверкая бессодержательной ухмылкой черепа, понося его перед игроками за скверную осанку, недолжное одеяние, небрежную сдачу карт и прочие вымышленные неучтивости. Если игрок отходил с более чем несколькими купюрами (точное количество их колебалось в зависимости от настроения распорядителя в зале), он прогонял Гэрретта сквозь унизительную репетицию: вскрыть колоду, побить верхние шесть, семь, восемь карт, раздать на скорость (у Гэрретта этот способ получался средне) и ободрать колоду (что ему удавалось паршиво). Затем он мог все равно оставить его на месте до следующего перерыва или двух, чтобы отрабатывал свой кармический долг, очищал атмосферу вокруг стола, пока процентовка не возвращалась к нормальному тяжкому равновесию заведения. По вторникам и четвергам от Гэрретта требовалось носить белые носки, черные – только по выходным, эти амулеты были призваны отражать везение игроков, а если Гэрретт забывал, его штрафовали. Зачастую по выходным Гэрретта неожиданно вызывали отработать четырнадцатичасовую смену; ни дня не проходило без угрозы увольнения. Когда наконец он собрал в кулак всю свою дерзость и спросил: почему вы ко мне так относитесь? Зальный распорядитель ответил:

– Нипочему, ты мне просто не нравишься.

Впервые, когда Гэрретт ударил Джесси – жестко шлепнул по щеке, – он тут же извинился. Младенец плакал уже час, он пытался позавтракать в пять часов вечера, Джесси жаловалась на обилие его настроений, как вдруг он дотянулся и вмазал ей. Джесси это потрясло, но долго она сердиться ни на кого не могла, в особенности – на своего мужа; лицо это несло в себе оправдательную слабость во всех своих погодах. И хотя весь дом вновь анестезировала радушная рутина, между ними оставалось тупое биенье громадного несказанного.

Гэрретт пристрастился повсюду таскать с собой копию своего жизненного плана, сверяясь с ним в неуместные мгновения. Ему было страшно: время ускользало, а хватка слабла. Пара стаканчиков после работы помогала ему думать, сосредоточиваться на сути задачи. Затем без предварительного обдумывания или сожалений он поймал себя на том, что крадет у казино – прикарманивает фишку тут, фишку там. Купил себе шикарные золотые часы в точности как те, какие носили его игроки, и когда Джесси поинтересовалась ценой, он стукнул ее снова. Никаких извинений. В рукав на резинке он вшил усовершенствованный тайник фокусника, фишки, спрятанные в ладони, исчезали у него в одежде быстрее, чем успевал заметить глаз, включая предположительно и электронную его разновидность, сокрытую в зеркальном потолке. Себе он покупал все больше подарков: