автобусе до Феникса… конфетное дыхание Кэмми «Я тебя люблю» щекочет ей ухо… снежный буран в Скалистых, каждая отдельная снежинка падает под одним и тем же углом в сорок пять градусов, с той же гипнотической частотой… черепа губной помадой на зеркале в раздевалке для девочек… свет на озере в то утро, когда она рассталась со своей девственностью, всё, чем она была и чем суждено ей было стать, мгновенно постижимо в непосредственном красноречии солнечного огня на воде… детские крапины честного золота в одержимых глазах Гэрретта, руда для горняков более бестрепетных, нежели она… сломанные эмоции заводного кролика, валяющегося в тени легавой машины на стерне газона… голое тело Никки, невинно свернувшееся в защитной пещере сна… Вспышки эти сияли сквозь черную пустошь ее прошлого с ограненной ясностью, жестким изящным упорством, домашние пустяки выдавали личное значение столь же важное, как и любое общественное событие, повседневные приращения сердца и движение неба, и перемена горы, и голос песка – те карты, что тебе сдают, то, чем ты играешь, не жалуясь, игру ты знала и понимала так, что смогла бы начать уже в ней выигрывать.

Первым любовником у нее был парнишка по имени Доу Уэбб, который приехал на «Борзой»[87] из Сент-Клауда, Миннесота, на седьмом небе, годков двадцать один. Его дядя Эрли знал мужика, который знал мужика. Весь город был его, только попроси. Как и Джесси. На нее произвела впечатление его улыбка, его уверенность, его грудь. Ей было семнадцать, бегала ночами по улицам со стаей девчонок в городе, предназначенном для игр взрослых, где слишком мало чем можно занять беспокойных и несовершеннолетних. Встретились они однажды в жаркие опасные три часа утра на неоновом кладбище Кэмерон-стрит, где Джесси, Луэйн и Суз (Три Мусс-кетера), а также Доу и пара кусачек все вместе пытались проломить ограду в поиске ценного мусора вывесок.

– Я э-э ищу С, – сказал Доу, шевеля руками в карманах, принимая позу не менее действенную из-за своей очевидности.

– Это твой инициал? – спросила Джесси.

– Э-э, нет вообще-то, э, мне нравится, э, форма. – Его форма ей тоже понравилась.

Через полтора месяца они уже жили вместе в трейлере на стоянке мотеля «Анасази», ели макароны из сколотых кофейных кружек, трахались и собачились под всеведущим взором управляющей – миссис Фрэнк Ллойд, диабетички с печальной серой кожей и увечным терьером по имени Ралф, который рьяно цапал зубами любого, кому хватало глупости попробовать его погладить. С выплатой Доу и Джесси всегда запаздывали, электропитание у них часто отключалось за неуплату, но миссис Ллойд редко жаловалась: ребятки эти – не просто детвора, которой она сама не обзавелась, они еще и лучшее развлечение, каким она наслаждалась с тех пор, как «Третий не лишний»[88] пустили в повторы.

В тот период Джесси скакала с одной работы на другую, ей не удавалось поддерживать в себе интерес к деятельности, какую с самого начала считала несостоятельной. Жизнь тогда была враждебными водами, какие нужно патрулировать, как акуле, никогда не расслабляясь, никогда не задерживаясь, у тебя важный пункт назначения, пусть пока и не известный, но непрестанное движение тебя к нему направит. Поочередно трудилась она официанткой, собачьим парикмахером, соответственно обряженным служителем на автомойке «В бикини весело», телефонисткой, телефонным торговцем, экскурсоводом в «Музее Либераче»[89] (слезы! хохот! опера-буфф! – бросила она через два дня), пока наконец по рекомендации Линдзи Хойл, учившейся в одном с ней классе по рисованию в средней школе Бенни Биниона[90], ее не наняли техником кисти в «Арс Максимус» Лу Фокса (ранее – «Моне за монеты»). В студии громадной, как железнодорожный вокзал, она сидела за мольбертом вместе с девяноста девятью другими «техниками», ляпая искусство для мотелей в умеренном конвейерном темпе. Выяснилось, что у Джесси – особая сноровка стряпать Вермееров, неожиданная чувствительность к поэзии предметов, психологии света, внутренне присущей трансцендентной природе спокойного человеческого пространства – качества эти призваны успокаивать утомленного странника, доковылявшего до своего снятого номера диспепсической зарею с восемью липкими центами в штанах и без всякого будущего, хоть в этой жизни, хоть в следующей. На мистера Фокса это произвело впечатление: он тихонько сунул ей премию, он форсировал свои визиты к ее табурету, где руки его, уж такие своевольные существа они были, начали легонько поглаживать опушенные связки у нее на шее, разминая зажим художника у нее в спине. Джесси терпела эти кошмарные массажи, сколько могла – сама работа ей очень нравилась, – но ощущала топь его касания и понимала, что с приливом поднимется не только ее лодка. Поэтому со временем, с сожалениями она уведомила об уходе раньше, в кои-то веки, чем ей хотелось бы, но подумаешь, дома она тоже не прочь поваляться.

Почти год порядок был такой: завалиться домой из чудесного мира работы (билет неискупимо проштампован лишь аттракционами минимальной зарплаты) и обнаружить, что Доу отвисает в одном нижнем белье, в гостях у него двое-трое никудышных дружков с нелепыми именами вроде Барсук, Шестиколодный Вик или Мо-Хамло, имена эти у нее не было ни малейшего интереса присоединять к соответствующим лицам, это были его добрые кореша, не ее, одержимые поклонники Системы, той вечно-мутирующей, неизменно-переливчатой тропы к Святому Граалю «двадцати одного». Тайная механика Системы была безнадежно запутанной, стиль речи – разделения, удваивания, разницы хай-лоу – инсайдерский шифр, но главный стимул, казалось, подразумевает некую разновидность подсчета карт, а Джесси и представить себе не могла, что Доу освоит эту задачу, поскольку какие бы запасы терпения и сосредоточенности ни удалось ему приволочь с собою из северных краев, здесь, на великой юго-западной сковородке утраты и разочарования они целиком и полностью употребились. Настроение у него становилось все более рептильным, особенно после того, как парни уходили, и Джесс брали под ружье, чтобы она кон за коном упорно сдавала ему, пока у нее пальцы не натирало, пока голова не принималась пульсировать под сверканием кухонного дневного света, тошнотворные шлепки карт перебивались его пронзительными взвизгами:

– Нет, черт бы тебя драл! Сколько раз мне тебе говорить нужно, сдающий стоит на семнадцати всегда, всегда, всегда, идиотка! – И она думала: ты меня не знаешь, ты не знаешь моих секретов.

Однако существовала в ней некая часть в твердой прочной сердцевине – последняя порция, вылетающая вверх по трубе, когда кремируют любого доброго американца, – что принимала вызов Доу и природу его одержимости. Он накидывался на игру с пылом, предполагалась громадность ставок, не просто денег, ибо завораживающая красота Вегаса состояла в посулах, что здесь, в песке пустыни задачи жизни не столько сократятся, сколько прояснятся до простого