– Я достаю два пистолета.

Во вселенной духа каждая личность – солнце. Возлюбленные и друзья вращаются по близким орбитам. Семьи собираются созвездиями. Тяготение влечет тела эти одно к другому. Тяготение – это любовь, а любовь и впрямь тягостна. Ибо если – чаще, чем нет, – музыка сфер напоминает вой самозаводки небесного усилителя, это потому, что гармонию вечно осаждают центробежные силы зла. Расположить тела в приятном и устойчивом порядке адски трудно. Джесси давно уже наблюдала за звездами, но все равно еще пыталась прочесть соответствующие знаки, увернуться от случайного космического мусора. Выстояв затмение, дожди астероидов, сокрушение миров, она выучилась важности того, что один глаз необходимо никогда не отводить от неба. И чему же именно она свидетельствовала сейчас – зловещей вспышке в небесах или отражению в ее собственном объективе?

– Ох, это просто твоя паранойя, – сказала Никки прошлой ночью. – Все точно так же, каким всегда было.

– Этого-то я и боюсь, – ответила Джесси.

Почему же так дьявольски невозможно любить одного хорошего человека чисто, честно – и чтоб любовь эта возвращалась сторицей без испытания, без трагедии, без слез? Когда умрет, надеялась она, все это для нее разъяснится.

Сегодня вечером Кэмми и Бэс получат по лишнему поцелую, по сверхкрепкому объятию, а следом их упакуют к Мамуне Оди с любимыми игрушками, подушками, индивидуальными одеялками от любой опасности для физического, равно как и эмоционального удобства, поскольку круглогодичное кондиционирование воздуха у Мамуни было достаточно мощным, чтобы хранить ветчину в гостиной в середине июля. Мамуня Оди к тому же была некогда Конфеткой Каином – ныне на пенсии – крайне популярной массажисткой на ранчо «Брыкливый мустанг» в округе Най, шесть футов жилистой женщины в розовых штанах в обтяг и тугих белых сапогах, специалисткой по Венерианскому Любовному Ожогу и Крему-Шорле, и фирменной ее похвальбой было: «У меня любой мужчина, натурал, педик или переодетик, отвердеет, как шест для палатки, быстрее, чем за минуту». Ремесло она оставила ради того, чтобы выйти замуж за кривоногого недомерка – помощника шерифа, который штрафанул ее за превышение скорости: «Мне достались и квитанция, и мужчина – гетеро до мозга костей», – и пять месяцев спустя она родила Джесси, присев на корточки, по ее утверждениям, в канаве, как индейская скво, по дороге в Бычью Голову, зубами стиснув кожаный ремень. Когда Джесси исполнилось семь, помощник умер от сердечного приступа, дожидаясь в приемной у окулиста новой пары выписанных ему очков. Все обычно делали вид, будто он и был отцом Джесси. Может, и был.

– В тебе течет кровь пайютов, – говорила ее мать, – чего ж ты так себя ведешь?

– Ты расистка, Оди, – жаловалась Джесси, – да еще и гомофобка.

– Тебя же я терплю, верно? – не лезла за словом в карман мама. Детишки обожали Мамуню, ее широкоэкранный телевизор, ее слабость к сластям, ее собачку Шасту, умевшую считать до десяти, танец «хучи-кучи», который она исполняла, чтобы их развеселить, и ее нового друга Тито – он выпивал бутылку пива, шевелил ушами и стоял на голове в одним нижнем белье. Больше развлечений, больше непитательных лакомств, больше индивидуализированных ласк, чем можно было получить за деньги в «К-раю карапузов». Их периодические жалобы, егозливость, возня на самом деле выражали выгорание наемного работника: ежевечерний поход к Оди отмечал третью смену нескончаемого дня, который, как сестра и брат уже начали понимать, естественно делился на восьмичасовые доли, лишь одна из которых проводилась дома, – полезная промывка мозгов для будущего обслуживающего персонала Америки. Хотя бы безопасность детишек Джесси обеспечивалась в эти темные часы максимальной угрозы – никаких колебаний насчет огнестрела в этом доме: Мамуня запиралась и заряжала со времен покушения на Кеннеди.

Оставшись теперь одни впервые после пробуждения, Джесси и Никки сидели в ехавшей машине напряженно, словно чужаки разных наречий, запертые вместе в железной камере, угрюмые поля молчания свирепо набрякали друг на дружку, каждая пыталась подначить другую на соскок в оборонительную речь. Для такого психологического эксперимента у Джесси точно терпения не было.

– Чур не копить, – скомандовала она. – Строго соблюдаются честные правила драки.

– Это мои эмоции, Джесси, я буду с ними обходиться, как мне заблагорассудится, извини-подвинься.

– Ага, блеснуло. Давай же, открывай этот ящик Пандоры, покажи нам все свои красивенькие сокровища.

Машина ехала своим собственным звуком, окна закрыты и не пропускали не по сезону ранний холодок.

– Когда это я скрывала от тебя правду? – спросила Никки.

– Я тебя умоляю. Искренность – другое лицо скрытности. Правда из подозревающего рта все равно подозрительна.

Никки выждала такт.

– Ну-ну, давай дальше. Мне не хочется упускать ни одного из этих твоих остроумных афоризмов. Ты втихаря там почитываешь у меня за спиной.

Джесси вдохнула – и снова выдохнула.

– Без меня, – сказала она, – у тебя не было бы такой закавыки, как Гэрретт в твоей жизни.

– Еще бы, но тогда у меня и тебя б не было. Никто не чист, Джесси, мы вечно сбрасываем багаж к ногам друг дружки.

– Он не весь вооружен и опасен.

– Ну, я же сказала уже – я произвожу движения, чтобы справиться с этой задачей.

– Порой, Никки, я думаю, что ты смотришь на меня и видишь, что здесь сидит Гэрретт. Сдается мне, кое-какое говно просто летит не в ту мишень.

Тени поиграли в пятнашки на бесстрастном лице Никки.

– Мне жаль, что ты это так ощущаешь, – сказала она. – Приношу свои извинения. Но меня беспокоят разные штуки, я напрягаюсь.

– Я тоже беспокоюсь, – сказала Джесси. – За нас.

– У нас все крепко, – заверила ее Никки. – Эту старушку-лодку, может, и покачивает время от времени, но мы уж точняк не утонем.

Джесси вызвала на себя всю силу пристального взгляда Никки – у нее были жуткие зеленые глаза из открытого космоса, немногие смертные умели противостоять этим взорам.

– Правда? – спросила она.

– Правда, – с нажимом провозгласила Никки. Подождала затем поворота на Фримонт, в голое сияние Блескучей Балки[83], в сердце города в сердце страны, их выбеленные лица выставлены навстречу непомерным шквалам изливающегося света, электрические потоки драгоценят кожу, а уж потом со всею искренностью спросила:

– Кого ты видишь, когда смотришь на меня?

Так. Для Джесси – невыносимо сложный вопрос. Ее «знающий» взгляд имел склонность теряться в людях, в вычурной и узорчатой красоте их слоев и сланца, в прозрачных очерках, вылепленных временем во тьме, в завораживающих причудах, в жестком изяществе, слоистых ущельях и дымных вершинах, выдающих новую звезду в сердцевине души, в извечной утробе образов, в танце дикарской возможности. Под таким пристальным взором поддерживать пропорции становилось затруднительно, само понятие о связующем единстве низведено до банальщины.