в квартале. Подумал было оставить записку под дворником «галактики», подумал, не порыться ли в мусорном баке, вдруг там отыщется клочок бумаги, подумал, не одолжить ли карандаш у проходящей шлюхи, подумал, не выписать ли буквы крупно и печатно, чтобы их легче было понять, подумал… Затем он уже был наверху, спотыкался по съежившемуся пространству своей комнаты – ее крохотные габариты впервые оказались явными для него – лампа чересчур ярка, телевизор чересчур громок, старался снять крышку с банки арахиса «Плантаторского» отверткой «Филлипс», незримый кулак колотил в сопредельную стену незримой комнаты, снаружи сирены, выстрелы, крики на улице, шум выходных, у соседей тусовка.

Без носков шарил он в своих несвежих пожитках, мямля себе под нос какие-то глупости, безвредный старый уголовник, почитаемый за долгожительство в заведении, где умирают молодыми и трудно на различных стадиях нехватки эго, штаны опали на лодыжки (стало безотлагательно облегчить жуткое давление на область его живота), поочередно восторженный – король видеопространства! – и униженный – тот же генетический червь, сверливший программное обеспечение его отцу, уже начал смертоносно обрабатывать и его, – в бесцельном поиске неотыскиваемого того или сего в обширном собрании одного и того же, не способный найти то, что он не помнил, чего ищет, хлопоча совершенно тревожаще и бессвязно, и тут услышал, тревога пожарной собаки, что за стенкой ебутся. Исполнившись решимости избежать предыдущего бедствия – случилось ли это сегодня же, только раньше? – он обслужил кнопку «запись» собственноручно, наблюдая, как его собственный человечий палец тянется, дабы вручную нажать на кнопку. На таймере камкордера утешительно покатились цифры. Он глянул в видоискатель и увидел: голый белый мужчина, конечности и туловище исчирканы дерзкими мазками черной краски, на литургический манер стоит на коленях перед голой черной женщиной с соответствующими мазками белой краски.

– О, – стонала она, – о, Томми, о, – и без дальнейшего звука или движенья голова ее вспыхнула мертвенным пламенем, огонь встал стоймя от ее черепа, руки вскинулись в бесполезных судорогах, словно бы стремились подтвердить касанием непредставимое. Перри ахнул, отпрянув от видоискателя, и, спеша увеличить расстояние между собой и образом, запутался в перекрученных штанах, рухнул спиной на любимый стол, извлеченный из мусорного контейнера в переулке, пепельницы, пивные банки, кассеты разлетелись с треском по жесткому полу без коврика, куда и сам он приземлился на спину, а в левую почку ему уткнулся острый пузырек комплекса витамина В. Пролежал он так неопределенный период времени, рассматривая систему сухих русл из трещин в штукатурке, оценивая ситуацию. Его психическая температура сегодня вечером и впрямь казалась чуточку повышенной, сетчатка, вероятно, не несла никакой ответственности за те отчеты, какие получал его мозг. Медленно, чтобы избежать дальнейших неудач, он переполз обратно к камкордеру, приподнял один нетвердый глаз к видоискателю и увидел: другой глаз, чудовищный и льдисто-серый, глядит на него в ответ. Чистая паника. Это мой, рассудил он, перебивая вздымавшийся гам сердца и легких, обычное отражение в линзе. Если он взаправду лишился рассудка, станут ли его рассматривать его собственные галлюцинации? – эту загадку покамест лучше всего оставить неизученной. Осторожно, как рядовой под огнем противника, Перри приподнял пульсирующую свою голову к брустверу, весь подобрался, чтобы глянуть в третий раз. Комната была пуста! За своим испятнанным шафранным абажуром горела особая фотографическая лампочка. С поля грубой марены в рамке стилизованный сиамец на стене с удлиненным телом и треугольной головой продолжал рассматривать его забытыми глазами. С тощего матраса в пластиковом чехле были сдернуты краденые больничные простыни. Номер 512 был безжизнен, как любая другая комната. Поутру, если симптомы эти будут упорствовать, Перри, быть может, стоит нанести визит в местный центр по кадровой работе – проверить низкодоходную реальность. Он тогда повернулся и заметил открытую дверь, которую, очевидно, в прострации своей пренебрег закрыть, не говоря уже о том, чтобы запереть, его потаенные идиотства, смятения этих последних нескольких часов, выставленные на погляд коридорным гадам, что ползают и таскают свою грибковую плоть взад-вперед до смердящей кабинки напротив лестницы, до чего остро смущение его, будь у него все его таланты в целости, залатается ли когда-нибудь эта жизнь? еще одно расследование нужно преобразовать в другой день, ибо внезапно он понял – так его уведомили тонкие волоски на шее, – что он не один, нет, это пространство с ним теперь делила тень, возможно, его подгон, если подгон скользит повсюду в штанах хаки и с накрашенными стопами, одна такая нога теперь крепко уперлась в край его кадра, словно ствол са́мого старого бука, беги! вопили волоски, ветер из будущего играл по его нервам, и Перри желал, он хотел, он слишком опоздал, вот всю жизнь у него так, и длинная раскрашенная рука с большим пребольшим пистолетом неизбежно качнулась к нему, то была иллюзия, он не уверен, как такое делается, но она коснулась его головы, и затем он уже знал, что падает, он точно знал, что происходит, до того мига, когда уже не знал, потому что ВСЕ ИЗМЕНИЛОСЬ.

Шесть

Алмазная дама бубен

В грезах имя ей было Мелисса. Жила она в Чикаго – или в сновидческой факсимильной копии этого мифического города, под населенной призраками надменностью его башен, в тенистом зимнем свете отчужденной близости. Взрослая по необходимости, она предпочитала кричащие детские наряды, яркие платьишки, произвольно нумерованные олимпийки огромных размеров, обвисающие джемперы с пушистыми зверюшками, вышитыми на груди, ее сияющие рыжие волосы либо стянуты в тугой хвост, либо разделены на миленькие девчачьи косички. И дешевые украшения ей нравились – из пластика, неуклюжей разновидности, бремя дюжины игрушечных цепочек на шее, руки трещат браслетами от запястья до локтя. Если какой-нибудь гад попытается с нею подружиться, она пнет его в пах сапогом путевого обходчика со стальным носком. Батюшки, этот бакалейный магазин огромен, он больше футбольного стадиона, целые мили проходов, и каждый до странности пуст. Выхода нет – одни очереди к кассе, а чтобы там выйти, нужно совершить покупку. Повсюду охрана в белых масках. Ее тележка вихляла и скрипела, ею почти невозможно было управлять. Вкрадчивый музыкальный фон сводил с ума. Снимется ли когда это проклятие, или такова ее судьба – как легендарному Вечному Потребителю, скитаться по этим издевательским проходам до окончательного упадка и краха Последней Стадии самого́ Капитализма? К счастью, ждать ей не придется, поскольку на последней полке в последнем проходе стояла одна позабытая банка стручковой фасоли в причудливой нарезке, и она испытала прилив облегченья, по силе своей положительно эротический. Почему? Она терпеть не может стручковую фасоль.

Под конец дня Джесси