и сам не заметил, что улыбается.

— Ты только не подумай, что я уже из ума выжил, — рассмеялся Садык. — Просто вспомнил кое-что из прошлого. Мне всегда вспоминается только светлое…

— Ты неисправимый оптимист, Садыкджан. Такой ты мне всегда нравился.

— Мне кажется, грешно роптать на жизнь из-за невзгод, пусть даже самых тяжких. — И он прочитал ей рубайи устода:

Жизнь щедра на синяки — не сосчитать.

Ну, а если мне аллах захочет дать

Все, что только на том свете пожелаю,

Попрошу я точно эту жизнь опять.

— Как будто для тебя написано, — согласилась Ханипа.

— А ты помнишь, как однажды весенним утром, еще там, в университете… — Садык смолк, а Ханипа продолжила:

— Ты подошел к моему окну с букетом цветов. Но когда я выглянула, то увидела, как ты убегаешь, словно мальчишка, а под окном у стены остались лежать цветы. Я так и не поняла тогда, что случилось, почему ты убежал. Может быть, сейчас расскажешь?

— Я шел к тебе, Ханипа. Не знаю сам, почему… Хотел тебе поднести цветы. А когда ты закрыла окно, растерялся…

Ханипа посмотрела на него с грустной улыбкой, и опять они надолго замолчали.

Возница-мальчуган остановил мула на развилке дороги и обернулся к своим пассажирам.

— Поедем в Буюлук, Ханипа, — предложил Садык. — Там у нас чудесные люди, ты должна с ними подружиться. А потом я провожу тебя до Караходжи.

Ханипа, недолго поколебавшись, спросила мальчугана:

— А ты можешь нас отвезти в Буюлук?

— Конечно, могу, почему бы не подвезти! — ответил большеглазый мальчуган и взмахнул хворостиной. Под колесами арбы заклубилась густая пыль.

XV

Все лето ученики и учителя, были заняты уборкой зерновых и овощей, а к осени их перебросили на уборку хлопка. Год выдался неудачный, подвела погода, сказалась также частая смена руководства в гуньши и общая неразбериха. Как местный, так и американский сорта хлопка дали плохой урожай, и теперь окружные уполномоченные, казалось, готовы были загнать сборщиков в пустые высохшие коробки. Они заставляли собирать даже тонкие, словно паутина, нити, повисшие на колючках. Особенно страдали дети, у них еще не было сноровки, они то и дело вскрикивали, натыкаясь на колючки. У многих руки и ноги были изранены до крови.

Джау-Шимин болел, и на его место назначили Зухрула, человека крикливого и грубого.

— Тот, кто не сможет выполнить план, лишается продовольственной нормы! — только и слышался его голос на плантации.

Стояла страшная духота, словно под опрокинутым казаном. В самую жару, после полудня, один из мальчиков упал, потерял сознание. К нему подбежал Зухрул и стал поднимать его за рубашку, приговаривая:

— Вставай, вставай, будь стойким, как положено революционному солдату!

Садык, вытряхнув из фартука хлопок в общую кучу, подошел к Зухрулу.

— Надо бы его накормить сначала и дать отдохнуть, товарищ раис, — сказал он с упреком.

Зухрул облизал запекшиеся от жары губы и закричал на Садыка:

— Можете его кормить, товарищ Касымов, своим пайком! Я отдам распоряжение поварихе.

Вокруг стали собираться дети, бросили работу старшие и тоже подошли к месту происшествия. Послышались возмущенные голоса, обстановка накалилась.

— Вы что, товарищ раис, вместо хлопка решили сдавать государству трупы детей? — сдерживая негодование, спросил Садык.

Зухрул торопливо достал из нагрудного кармана френча, сшитого как у Мао Цзедуна, блокнот, раскрыл его и приготовил карандаш…

— Так-так, товарищ Касымов, продолжайте, — злорадно проговорил он. — Я запишу ваши подстрекательские речи.

— Я тоже напишу о ваших издевательствах куда следует! — вспылил Садык.

Толпа вокруг загудела.

— Спрячь бумагу, раис!

— Катись отсюда, раис!

Зухрул поспешно сунул блокнот в карман, озираясь, попятился от Садыка. Над мальчиком склонилась пожилая женщина, побрызгала на его лицо водой, привела его в чувство.

С того дня Зухрул стал меньше орать на детей. Дехкане были довольны своей пусть небольшой, но все-таки победой. Садыка, на удивление, никуда не вызывали, однако он не забывал, что мстительный Зухрул может со временем подстроить ему какую-нибудь пакость.

* * *

После окончания уборки началось очередное «движение» — по установлению причин неурожай и выявлению вредителей. В Турфане было созвано окружное совещание учителей для соответствующей проработки всех и каждого.

Совещание проходила в городской средней школе. Двор ее был окружен высоким забором, и весь забор был увешан разноцветными «дацзыбао» — карикатурами на больших листах и с подписями внизу. Когда Ханипа и Садык вошли во двор, у них зарябило в глазах от этих плакатов.

— Сколько здесь проявлено усердия, — насмешливо сказал Садык. — Будем смотреть или пойдем в зал?

— Надо посмотреть, Садыкджан, тем более что я уже вижу нечто подозрительное.

Ханипа взяла Садыка под руку и подвела к листу с огромной, едва ли не самой большой карикатурой — молодой человек с перекошенным от злости лицом, натянув лук, целится в толпу. Вместо стрелы у него ручка с пером. А рядом с ним стоит девушка и, вытянув руку, показывает, куда стрелять. Внизу подпись:

«Учитель-рифмоплет Садык Касымов обратил свое перо против народа. Его вдохновляет учительница Ханипа, штатная любовница всех ревизионистов и перебежчиков».

Улыбка сошла с лица Ханипы, она отвернулась и достала из сумки платочек. На глазах ее заблестели слезы.

— Как я понял, началась реакция на нашу статью, Ханипа. Мы с тобой добились, чего хотели, — стараясь ее подбодрить, проговорил Садык. — Спрячь платок, дорогая, возьми себя в руки. Они не должны видеть наши слезы, надо держаться! Нам еще наговорят всякого, будем готовы.

Первый докладчик говорил о недостатках в обучении китайскому языку и письменности в национальных школах. Остальные докладчики долго и обстоятельно перечисляли учителей и учеников, которые не проявили должной сознательности и активности во время полевых работ, а также игнорировали воспитательное значение трудовой закалки. Несколько раз упоминалось имя Садыка, а один из ораторов заявил: «Нам известно, что Садык Касымов вел демобилизующие разговоры и занимался подстрекательством во время уборки хлопка на плантациях. Я требую обсудить Садыка Касымова персонально!»

После обеденного перерыва заседание открыл директор Турфанской средней школы Хосман Нияз, толстый, потный уйгур лет пятидесяти.

— Среди вас, уважаемые коллеги, находится немало моих бывших учеников, — начал он. — Поэтому я надеюсь, что все вы открыто и смело признаете не только свои ошибки и политические промахи, но также смело и принципиально разоблачите других. Кто желает выступить, прошу на трибуну.

Наступила заминка, в зале переглядывались, никто не хотел выходить первым.

— Садык Касымов, встаньте! — приказал Хосман Нияз, будто Садык до сих пор оставался его учеником.

Садык поднялся, прямо глядя в глаза Хосману Ниязу.

— Выходите на трибуну и расскажите своим