Садык медленно побрел дальше. Где-то здесь похоронена Захида, где-то здесь… Вокруг возвышались мазары, разные, высокие и низкие, широкие и поуже, высохшие на солнце почти до белизны и свежие, темные, цвета мокрой глины. Кладбище было похоже на развалины древнего города.

За высокой, словно у крепости, стеной поднялся желтым столбом пыльный смерч. Извиваясь, будто живой, смерч легко перевалил через стену и пошел над мазарами, кружась и завывая в отверстиях над куполами. Позади него оставалось марево желтой пыли.

Шейх не появлялся. Садык дождался, когда немного улеглась пыль, и позвал:

— Шейх-ата-а! — Голос его разнесся в тишине кладбища. — Эй, шейх-ата-а!

Неподалеку послышался глухой отзыв, будто из подземелья. Садык пошел на голос и увидел, как из проема высокого, очень давнего мазара с полустертым орнаментом, пригнувшись, выходит старый шейх. Он узнал Садыка, они обнялись, здороваясь.

— Покойная твоя жена похоронена в хорошем месте, сынок. Пойдем туда.

Над могилой Захиды и ее матери шейх прочитал молитву. Садык стоял неподвижно, как изваяние, и по щекам его текли слезы.

Закончив молитву, шейх положил темную высохшую руку на плечо Садыка.

— Дай тебе бог здоровья, сынок… А теперь пойдем, у меня есть к тебе важная просьба.

Они вернулись к тому же мазару с полустертым орнаментом, вошли внутрь, и здесь шейх подал Садыку толстую рукопись в кожаном переплете со стертыми уголками.

— В этом мазаре, сынок, долгое время скрывался устод — переписчик старинных рукописей. До этого сорок лет он работал в Кашгаре, много истлевающих книг вышли новыми из-под его пера, но пришли китайцы, сожгли рукописи, а устоду пригрозили тюрьмой. Он скрылся в этом мазаре и до конца дней продолжал переписывать вот эту книгу. Он умер здесь же, на моих руках, и перед смертью просил, чтобы я нашел достойного человека, который смог бы продолжить его дело.

Рукописная книга состояла из двух больших поэм — «Победной летописи» Моллы Шакира, поэта из Кучара, и «Священной войны» Билала Назыма. Написанные сто лет назад, обе поэмы рассказывали о войне уйгуров против китайских завоевателей. Садык прежде читал эти поэмы в отрывках, сейчас же в его руках был полный текст. Он с волнением листал пожелтевшие страницы. Садык знал, эти поэмы изучают уйгуроведы в Европе и в Советском Союзе, рукописям не было цены. Устод успел переписать только поэму Билала Назыма и, закончив работу, добавил несколько строк от себя:

Жизнь щедра на синяки — не сосчитать.

Ну, а если мне аллах захочет дать

Все, что только на том свете пожелаю,

Попрошу я точно эту жизнь опять.

Умерший в мазаре устод был не только переписчиком, каллиграфом, но еще и поэтом.

Садык обещал старому шейху непременно сюда вернуться после того, как он устроит свои дела в Буюлуке.

* * *

Выйдя за город, Садык не стал ждать попутную подводу, а решил идти в Буюлук пешком. Слегка кружилась голова, но было радостно сознавать, что нет возле тебя конвоя и спать ты будешь уже не в камере.

Возле широкого арыка с чистой водой из каризов Садык присел отдохнуть. Из головы не выходило рубайи устода. Садык достал из кармана блокнот и карандаш, купленные в городе, и записал это рубайи. Получилось нечто вроде эпиграфа. Затем он тщательно вывел заголовок: «Мечта каллиграфа» и набросал первое четверостишие. Так легко, вдохновенно, казалось, он еще никогда не писал, будто кто-то невидимый диктовал Садыку строку за строкой, и он едва успевал записывать.

Развалины мазара. Всюду лег

Глубокий мрак, и ночи нет конца.

«Свеча шайтана» — тлеет огонек,

Скрипит перо под пальцами писца.

                     Он скрылся здесь, уединенью рад.

                     Спешит достан переписать, он стар.

                     И силы уже нет идти назад

                     В разграбленный, измученный Кашгар.

Он стонет: «Бедная моя страна,

О, что вчера я увидал, аллах!

Захватчики на наших площадях

Жгут книги, дорогие письмена.

                     Не просто — книга, редкий манускрипт,

                     Там, в пламени удушливом, как бред,

                     История народа там горит!

                     А без истории народа нет!..»

Свет меркнет… Трудно дряхлому писцу,

Но он все пишет, даже смерть поправ:

Ведь если труд не подошел к концу,

И умереть не смеет каллиграф!

                     Под звездами, превозмогая дрожь,

                     Он шепчет: «Труд свой я векам отдам.

                     Где ты, потомок, мой достан найдешь,

                     Знай, и останки летописца там!..»

Достан звенит!.. Но не повсюду, нет,

Поют не все уйгурские уста:

Где жил когда-то каллиграф-поэт,

Там вновь беда, там снова — темнота[24].

«Надо размножить эти стихи, — решил Садык, — и передать их старому шейху на хранение».

Садык поднялся удовлетворенный, будто после хорошо проделанной большой работы, и пошел дальше. Он мысленно представлял, как встретят его сейчас старые Самет и Хуршида, усадят за дастархан, расскажут новости, потом Садык будет наводить порядок в заброшенном доме Масима-аки, а потом пойдет в школу…

Неожиданно позади Садыка послышался звонкий голос:

— Садыкджан!

Он обернулся, увидел мула, запряженного в арбу, мальчика с хворостиной. С арбы легко спрыгнула Ханипа и побежала к Садыку, раскинув руки.

Оказывается, она ездила в Турфан, побывала в тюрьме, сердце ее будто чувствовало, ей сказали, что Садык на свободе, и она решила поехать за ним вдогонку. Они обнялись и расцеловались.

* * *

У любви свои законы, непостижимые и вечные, как сама природа. В один прекрасный день любовь может вспыхнуть ярким пламенем, и тогда никто и ничто не в силах ее погасить. Она освещает жизнь, согревает сердце…

Садык и Ханипа сидели и тесной арбе бок о бок, касаясь друг друга плечами. Садык не смотрел на нее, но видел ее красивую голову, ее толстые, туго заплетенные косы, слышал ее дыхание. Арбу потряхивало на камнях, и от прикосновения Ханипы Садыка будто пронизывало током. Похоже, что и Ханипа испытывала то же самое, щеки ее густо покрыл румянец.

Неловкое их молчание затянулось, и Садык сказал первое, что пришло на ум:

— Значит, устроилась в Караходже?

— Да, представь себе, Садыкджан, мне просто повезло! — с облегчением подхватила Ханипа.

И они опять замолчали. Садык вспомнил, как однажды, еще в университете, в пору экзаменов, ранним солнечным утром он подошел к общежитию, к тому окну, за которым жила Ханипа…

— Ты чему улыбаешься, Садыкджан?

Он