Однако всего несколько дней назад больше тысячи немецких солдат погибли от мин-ловушек, расставленных советскими войсками в Киеве, и Гитлер пообещал быструю и жестокую расправу. Он уже провозгласил, что будет морить голодом ленинградцев, пока те не подчинятся. Франц подчёркивал, что огромные ресурсы Советского Союза: оружие, солдаты, – пушечное мясо, как он с горечью их называл, – более чем равны ресурсам Гитлера, но потребуется время. Сколько именно времени, они не знали, и вряд ли кто-то знал.

– Главное, не терять надежды, – твёрдо сказала Иоганна. – Без неё мы ничего не сможем.

– Я знаю, – ответил он, но не слишком уверенно, и Иоганна не могла его винить. Он долгое время прожил, можно сказать, в шкафу, лишь изредка выбираясь в сад, а еды ему с трудом хватало, чтобы не умереть от голода. Монахини были к нему настолько щедры, насколько могли, но всем урезали рацион, а они и без того питались просто и скудно. К тому же Иоганна понимала, что некоторые монахини не знают, кто на самом деле Франц, и могут заметить, что еда постоянно исчезает. Осторожность не была лишней.

Когда Франц отступил чуть в сторону, Иоганна заметила, какой он бледный, хотя только что закончились три месяца солнечного лета. Он сильно похудел – стройная от природы фигура теперь казалась измождённой, но в руках ещё оставалась сила, а сила духа была столь же несомненной, как и всегда. Она любила его уже пять лет, но совместное будущее по-прежнему казалось далёким, если вообще возможным.

– Как там отец? – спросил Франц, как всегда, и, как всегда, Иоганне не хотелось честно отвечать на этот вопрос. Манфред вернулся из штаб-квартиры гестапо на Хольфгассе, но вернулся совсем другим человеком – сломленным. Он провёл там всего одну ночь и утром пришёл домой, измученный, ошеломлённый, совершенно раздавленный, пусть и без видимых следов насилия.

Хедвиг с плачем рухнула ему на шею, и Манфред неловко потрепал её по руке, но не сказал ни слова. Иоганна и Биргит смотрели на них с осторожной, пугливой радостью. Её сменил наползающий ледяной страх, когда Иоганна заметила отсутствующий взгляд отца.

– Папа, – спросила она, – что случилось? Ты в порядке? Они… – Она не смогла заставить себя задать этот вопрос.

Отец механически, как заводная кукла, кивнул вверх-вниз, продолжая похлопывать жену по руке. Я вернулся, повторял он снова и снова. Я вернулся.

Он отказался сказать хоть слово о том, что произошло в квартире на Хольфгассе, – Иоганна не знала, не хотел он или не мог. Но она видела, что отец изменился, и какая-то живая, бесценная часть его души умерла. Может быть, от ужаса вновь дала о себе знать старая травма головы, полученная ещё в годы Первой мировой, а может быть, он подвергался пыткам, следы которых не были видны глазу. Отец молчал об этом, и он безвозвратно изменился.

Он стал тенью самого себя – милой, приятной и даже сохранившей черты былой ироничности, которая так нравилась Иоганне, но не более того. Головные боли стали чаще и сильнее, сознание – спутаннее, и последнее беспокоило Иоганну больше всего. Ни с кем не обсудив этот вопрос, он почти полностью оставил работу, поздно вставал, рано ложился и часами молча сидел в гостиной у окна, глядя в никуда. Порой он брался за книгу, но одолевал лишь несколько страниц, и она, забытая, лежала у него на коленях.

Хедвиг бросила все силы на то, чтобы оберегать мужа, и обрушивала свой гнев на любого, кто мог потревожить его покой – не то чтобы кто-то рисковал. Биргит лишь время от времени спрашивала совета отца по поводу магазина, но по большей части управлялась с ним одна. Все надеялись, что время, свежий воздух и солнечный свет исцелят Манфреда.

И может быть – Иоганна должна была цепляться за любую, самую слабую надежду – ему становилось лучше, по крайней мере немного. В день, когда Германия – а значит, и Остеррайх – объявила о начале войны, он, сидя в гостиной, залитой сентябрьским солнцем, вслушивался в слова, звучавшие по радио.

– Мы знали, что это произойдёт, – печально произнёс он, обведя глазами домочадцев, когда сообщение закончилось. – Мы знали.

Иоганне оставалось только радоваться, что он сказал хоть что-то.

– Так же, – ответила она теперь Францу, мерившему шагами крошечный сарай. – И если честно, не думаю, что ему станет лучше.

– По крайней мере, не становится хуже.

– Это да. – Теперь им оставалось надеяться только на то, чтобы не стало хуже. И этого, осознала Иоганна, было достаточно. Если только их не лишат последнего…

– Пойдём посидим на одеяле, – предложила она. – Я принесла кофе.

– Ты имеешь в виду цикорий? – с улыбкой спросил Франц.

– Ну да. – Рассмеявшись, она расстелила одеяло и стала расставлять на нём всё необходимое для пикника – графин с цикорием и несколько кусочков пирога, который испекла мать, пусть и, к её большому неудовольствию, не обошлось без маргарина и яичного порошка. Хедвиг не раз сквозь зубы ворчала, что если бы они остались в Тироле, у них до сих пор были бы и яйца, и масло, и свежее густое молоко – целые вёдра. – Я же не волшебница, – заметила она. Кофе никто не видел уже несколько месяцев.

– Ты гораздо лучше, – ответил Франц, и его лицо тут же посерьёзнело. Это не нравилось Иоганне, потому что значило, что он вот-вот впадёт в меланхолию, что было для неё невыносимо. – Что бы я без тебя делал, Иоганна?

– Хорошо, что тебе не пришлось этого узнать, – беззаботно заявила она, но отвлечь его оказалось непросто.

– Будь я хорошим человеком, я бы тебя отпустил. Я должен был тебя отпустить.

Этот разговор он заводил уже слишком много раз.

– В таком случае я рада, что ты нехороший человек.

– Всё равно. – Всегда жизнерадостное лицо Франца стало недовольным и, что было ещё хуже, отчаянным. – Я эгоист, который позволяет тебе и приходить сюда, рискуя жизнью. Если бы я тебя отпустил, ты могла бы встретить кого-то получше, может быть, на работе.

Год назад закончив курсы, Иоганна устроилась секретаршей в бухгалтерию – печатала письма и стенографировала. Это оказалось ужасно скучно – она не раз задумывалась, почему так сильно хотела научиться печатать, – но, по крайней мере, приносило некоторый доход.

– В таком случае я рада, что ты эгоист. – Иоганна придвинулась к нему ближе. – И что значит – ты мне позволяешь, Франц Вебер? Я, знаешь ли, самостоятельная женщина.

– В этом я не сомневаюсь. – Он вновь улыбнулся, сжал её в объятиях и поцеловал, сперва нежно, а потом с такой страстью, что тело и душа