Он кивнул с самым серьёзным видом.

— Буду подниматься я, поднимешься и ты. А я поднимусь, я упорный.

— Ладно, — ответил я. — Буду служить. Только по-своему, понимаешь?

Он сказал озадаченно:

— Не, как-то не понимаю.

— Ничего, — сказал я, — учеба только начинается. Всем нам предстоит! Ещё как предстоит! Догонят и ещё дадут. Россия — щедрая душа.

Сегодня сам Зильбергауз прочел лекцию о международном положении, закончил веско и таким голосом, что притихли и самые шумные в зале:

— И последнее. Как вы знаете, сейчас на южных кордонах империи идут сражения в трех местах, на западе наши войска отбивают нападение со стороны французской армии. Это вообще-то перманентное состояние великой империи, соседи то и дело стараются отщипнуть лакомый кусок. Потому с нынешнего года принято решение два-три раза в год проводить ещё и командные турниры, дабы приблизить обучение к реальной жизни.

В аудитории зашумели, почти у всех загорелись глаза, вот же герои, всем дай подраться, ну что за дурость… однако мир такой.

Толбухин толкнул меня локтем в бок.

— Здорово, а?

Я ответил вяло:

— Здорово бы Российской империи вывести более устойчивый к засухам и морозам сорт пшеницы…

Он с великим разочарованием отвернулся, но директора слушал со всем вниманием. Тот ещё некоторое время рассказывал, что при составлении команд будет предусмотрено, чтобы комплектовались равными по силе, но я уже не слушал, размышляя, что неплохо вообще-то укомплектоваться ещё и Толбухиным с Равенсвудом. Не сейчас, а потом, потом. Нормальные ребята. Во всяком случае, в спину вроде бы не ударят, и за это спасибо.

На большой перемене, когда налопались и вышли, сытые и довольные, подошел Горчаков, спросил со странной усмешечкой:

— Завтра выходной, значит, уже сегодня вечером помчишься в город?

— Ага, — сказал я и вытер нос рукавом, подумал и шумно высморкался ему под ноги, поочередно зажимая ноздри. — Ещё как!

Он отпрыгнул на всякий случай, хотя из-за моей аугментации соплей не образовывается, но ей нет и полгода, а сморкаться я умею с детства.

— А что в городе? — спросил он с пренебрежением. — Весь цвет в Академии!.. А какие барышни вон там прохаживаются! Да почти все на выходных только и делают, что знакомятся и с ними общаются!.. Суфражистки, это же как будоражит!

— Да какие суфражистки, — буркнул я. — Платья до земли, чепчики… Хотя бы одна волосы распустила.

Он охнул.

— Ты что, это же будет распущенная женщина!.. Нет, волосы распускать можно только в спальне с закрытыми окнами и плотными шторами. Но у суфражисток… гм… более вольные разговоры…

— Разговоры? Это и есть суфражизм?

— Да! С ними поговорить можно о чём угодно, а не только пересказывать светские сплетни, как с прочими дурами.

Разговаривая он подвел меня к зеленой изгороди, по ту сторону уже немало наших курсантов учтиво общаются с барышнями, всё на виду, у двери их пансионата сидят на лавочке трое чопорных женщин, преподавательницы, под их недремлющим оком всё предельно строго и с соблюдением всех политесов средней сложности.

Среди курсисток особо выделяется одна ростом и статью, сложена как модель, с прекрасной фигурой от пояса и выше, всё остальное скрыто платьем до земли. Вполне возможно, ноги кривые и толстые, а ещё и волосатые, но выше талии само совершенство, прямая спина, гордая осанка, надменный взгляд не голубых, а невероятно синих глаз, точеное лицо. Идеал не женщины, а королевы, принцессы Фомальгаута.

Вокруг неё всегда с десяток барышень, смотрят на неё с восторгом, все тянутся к богатым и знатным, это начинается в детстве, продолжается в учебных заведениях, а выходят оттуда уже с зачатками связей и знакомств, так необходимых для продвижения по служебной лестнице.

Одна-две барышни обратили на меня внимание, но никакой заинтересованности, только эта принцесса Фомальгаута сразу скривилась, что-то шепнула, все вокруг неё сразу послушно засмеялись.

Я посмотрел на неё, как на говно, прошёл мимо, ни драсте, ни до свиданья, и Горчакова утянул дальше.

Он спросил удивленно:

— Не понравились?

— Там одна спесь, — буркнул я. — Лучше с простолюдинками побалуюсь. Не поверишь, у крестьянки такие же сиськи, как у дворянки!.. Не веришь?

Он хмуро усмехнулся.

— Ну, мало ли… Кстати, эта княжна Глориана, самая ярая суфражистка! Она ведет какой-то кружок по освобождению женщин из-под нашего ига.

— Дура, — сказал я безапелляционно, — знала бы, что получит! А ещё имя у неё какое-то наглое.

— Какой ты придирчивый, — упрекнул он. — А что в нём наглого? Имя как имя.

— Глориана, — напомнил я, — прозвище королевы Виктории Первой. После поражения Непобедимой Армады её приветствовали криками «Gloriana, Gloriana, Gloriana!». А так просто Глория или Глаша.

Он возмутился.

— Ты чего? Глория?

— Даже Глаша, — сказал я ехидно. — Глафира. А вообще-то Глафирья.

Он нахмурился, но посмотрел на меня, засмеялся и ткнул в бок.

— Чё стоишь? Вон там те две, видишь? Я их знаю. Пойдем, представлю.

Я буркнул.

— Не изволю. Разве что та снежная королева змей сдристнет.

Он поморщился.

— Ну и говор в Сибири!.. Да и слишком красивая для змеи.

— Змеи бывают очень красивыми, — сказал я. — Вон одна сумела подменить прекрасную деву так, что Зигфрид и не заметил. Настоящий мужчина, для нас все женщины одинаковы, но мы-то знаем!

— Гм, — сказал он озадаченно. — Что у вас там за Сибирь… балеты смотрите?

Я усмехнулся ему, при взгляде на девушек вздохнул и повернулся к ним спиной. Когда-то и на нашей улице перевернется грузовик с пивом, а пока арбайтэн, арбайтэн, раб.

В Академии строжайший запрет пользоваться магией, только рукопашка, раз уж человеческий род без драк не может. Если даже страны без драк не могут, только стараются обходиться без чересчурности, то есть пленных не убивать, гражданских не грабить, так и в драках ограничения «по понятиям», лежачих не бьют, в спину и ниже пояса тоже не по-мужски…

А вот магией, из-за того, что её трудно проконтролировать со стороны, можно только в учебных поединках и обязательно под строгим наблюдением преподавателей.

Однако можно тайные дуэли, по договоренности, с магией или без. Правда, если раскроется, можно вылететь из Лицея, несмотря на все титулы и могущество родителей. Как бы ни был влиятелен любой папаша, он не выше Императора, Академия под его личным покровительством.

Мое положение вроде бы устаканилось в общественном мнении. Дескать, сибирский бирюк, ни к какой группе не желает примыкать в силу своей необразованности, насмешки терпит, но силой поставить себя в подчиненное положение не дает.

Но это я так полагал, что народ уже уяснил, где красные линии, не переступает, а его игнор мне, как большому толстому гусю