Шрифт:
Закладка:
В это время Киселева уже стала болеть и с трудом передвигаться. Иногда она добиралась в церковь Николы в Кузнецах и в храм Иоанна Предтечи на Пресне, где служил митрополит Питирим74, «красавец», по словам Киселевой. Питирим был якобы из семьи потомственных тамбовских священников. Я знал одного его иподьякона, который рассказывал, как долго уговаривал Питирим своего дьякона, отца Владимира Русака, сжечь рукопись о гонениях на Церковь. Когда Владимир Русак отказался это сделать и передал рукопись в западное издательство, то Питирим отдал его на растерзание КГБшникам и его арестовали. Я не буду упоминать о тех людях, которые окружали Киселеву в последние годы ее жизни — я их чуждался. Меня поражало, что они, будучи осведомлены о большевистских мерзостях, все-таки признавали Московскую Патриархию и ходили в их храмы. Что это такое? У них была такая дрянная идейка — слова молитв у сергиан те же, и мы не оскверняемся, ходя к ним. Многие из них были из дворян, даже из князей, и они прекрасно знали все о провокаторах и жуликах в раззолоченных митрах. И они, тем не менее, считали себя наследниками немоминающих и катакомбников, и Киселева им была нужна как символ их измены75.
Конец Киселевской моленной и духовное угасание компании людей, бывавших на Зубовском, был связан с тем, что позиция сидения на двух стульях оказалась роковой — нельзя хорошо работать на большевиков и одновременно быть к ним в оппозиции. Людям кушать надо, детишки голодные, жене новое платье купить надо — и т. д. Суть этой притчи в том, что нельзя материально зависеть от тех, с кем борешься. Поэтому староверы в леса уходили и там вели свое дикое, отдельное от никониан, хозяйство. У писателя Бунина женщины не рожали, и у настоящих, первой и второй волны, катакомбников тоже насчет семей не все хорошо было76. Наши общины были своего рода монашескими орденами. Киселеве кое поколение ушло в аскетизм, а следующее по биологическому возрасту стало советскими людишками, и гнусная совдеповская трясина их засосала и привела в сергианские храмы, где вполне оправдывали их конформизм и капитулянтство.
На Пресне Илья Михайлович и Ирина Михайловна тоже перестали бывать, так как их последовательный, глубинный и органичный антикоммунизм был явно неуместен в новом окружении Киселевых. Когда Илья Михайлович умер, то остался его огромный архив по геральдике и по истории родственных ему дворянских родов77. Это наследие Зоя Васильевна одно время хотела передать мне, это приблизительно двадцать коробок рукописей, вырезок, перепечаток из дореволюционных изданий. Я был согласен спрятать их на даче, но, наконец, нашелся ученик Ильи Михайловича, геральдик, работающий по вопросам наследства эмигрантов и иностранцев, и архив отдал и ему.
Тогда мне пришла мысль, что и Киселева, и Картавцев, и другие были законными хранителями и наследниками ведомств и организаций Империи, оставшихся на территории России. Недаром Строганова передала моему отцу шитые золотом знамена Московского гарнизона и зеленое знамя Московского дворянского ополчения, сказав: «У вас, Глеб, дед — генерал, у Любы78 брат — командир РОВС, возьмите знамена и храните до тех пор, пока не вернутся наши, тогда отдадите их властям».
Знамена я сохранил, отец перед смертью вспорол подушку с ними, но кому я их передам79?
Я много раз видел, как хищные советские люди делили имущество умерших русских людей, и этот процесс всегда вызывал у меня брезгливость. Самое большее, что я брал — это какую-нибудь вещь на память об усопшем, не больше. На Пресне у Киселевых были панагии 15 века, серебряные и золотые мощевики, иконы в серебре, камнях и жемчугах. Остались ли у нее золотые ценности от Строгановой, я не знаю, скорее всего, она их раздала людям. Зоя Васильевна ухаживала и за матерью, и за Танечкой, а когда сама стала болеть, к ней переехала ее младшая сестра Александра Васильевна. Свою квартиру она сдала жильцам и перебралась па Пресню к больной сестре80. Вместе с сергианскими попами, супружеская пара создала неприятный для меня фон в опустевшей киселевской квартире. Неуютно было и Зое Васильевне. Кончилось это тем, что я почти перестал там бывать.
Потом Киселева умерла. Сергианское духовенство похоронило ее торжественно. Был даже кто-то из епархии. После ее смерти я там был. Александра Васильевна показывала мне фотографии, письма, открытки Коваленского, Андреева. Все церковное имущество сестра отдала сергианским попам, и архив тоже. Распорядителей и желающих получить подлинные документы и драгоценные реликвии было достаточно81. Я зашел в комнату Киселевой, попросил выйти Александру Васильевну и помолился один, вспомнив всех трех женщин, умерших на еще стоявшей пустой кровати французского маршала, невесть зачем завезшего это сооружение в Россию.
Для меня Киселевская моленная умерла задолго до кончины Зои Васильевны. Ни о какой преемственности непоминающего движения я и не думал тогда. Русская интеллигенция изрядно выродилась, и пытаться объединить ее — дело бесполезное. Москва, с моей точки зрения, мертвый город — новый Вавилон. Быть священником я тогда не хотел, наглядевшись на серги-анских попов, бежавших после службы домой и не желавших, вообще, общаться со своей паствой.
Моленная Величко
Совсем иного характера была моленная в доме Валериана Вадимовича Величко. Он жил в ныне сожженном особняке, когда-то принадлежавшем актеру Малого театра Щепкину. Особняк с обстановкой у наследников Щепкина купил отец Величек. В доме сохранялась мебель красного дерева тридцатых годов, принадлежавшая еще Щепкину. «На этом диване в гостиной сидел еще Гоголь», — говорил, улыбаясь в усы, хозяин. Диван не переставляли с этого места больше ста лет. На стенах висели портреты предков Величко во фраках и шелковых галстуках, копии с французов, работы раннего Тропинина, рисунки Кипренского и Теребенева82.
После всех уплотнений, семья Величек сохранила пять комнат с отдельным входом. Задние комнаты были сплошь завешаны иконами. Иконы и книги лежали повсюду стопами и завалами. С двадцатых годов Величко увлекся иконописью и собрал лучшую в Москве коллекцию икон. В мое время в доме жили Валериан Вадимович, две его сестры — Наталья Вадимовна и
