Зоя Васильевна Киселева и ее мать Милитина Григорьевна — выдающиеся деятельницы движения непоминающих. Отец Зои Васильевны был крупным ученым-химиком, одним из ведущих специалистов по красителям37. Революция его глубоко уязвила и прервала его карьеру крупного ученого и предпринимателя. Его брат, убежденный сибирский сепаратист, был колчаковским генералом, близким к братьям Пепеляевым. Семья профессора Киселева была крепко сибирски купеческая и к большевикам относилась очень плохо. Его жена, Милитина Григорьевна, была тоже из купеческой семьи старообрядческого склада38. Милитина Григорьевна была старушка с юмором, очень ядовитая на язык, умела легко передразнить и сыграть любого неприятного ей человека39. Киселевы очень долго после революции жили во дворе старого дома на Зубовском бульваре40. В довоенные годы большинство остатков старых русских семей жило по-прежнему в тех же местах, что и до революции. Недалеко от Зубовского бульвара был Арбат с переулками, Остоженка, Пречистенка. Все тут и жили, и ходили друг к другу в гости пешком — было от десяти до двадцати минут неспешного хода. В храмах молятся и ногами, шутил один старый батюшка, говоря об удобности расположения церкви на пересечении житейских путей41.

Тот круг людей, который уцелел после чисток двадцатых и начала тридцатых годов и сплотился вокруг Строгановых, более не понес существенных потерь. Много арестовывали ка-такомбников и в области, и вообще в России, но строгановских людей больше не хватали. Исключением было дело Д. Л. Андреева, захватившее семьи Добровых и Коваленских42. Когда люди долго живут в вынужденной изоляции, во враждебной среде, и постоянно общаются между собою, у них вырабатывается своеобразный моральный птичий язык — они понимают друг друга по взгляду, намеку и знают, что можно и что нельзя43. Тут дело не в том, что в форме религиозной оппозиции шипели от злобы бывшие, лишившиеся своих состояний и недвижимости, а суть в том, что свободомыслящие православные пытались противостоять тоталитарному строю и созданной им сергианской псевдоцеркви — ловушке для простаков, куда попы-шпионы заманивали недовольных.

Центральной довоенной моленной была Строгановская, а у Киселевых был все-таки ее филиал. Гостей принимали в большой комнате с кожаным диваном и креслами. На стенах висели мистические картины художника Денисова и ображение снесенного старого собора Сретенского монастыря работы моего отца. Из большой комнаты вела дверь в комнату Зои Васильевны, сплошь завешанную иконами. Когда собирались помолиться, открывали дверь в комнату с иконами. Исповедоваться ходили в чуланчик около кухни, где стояло древнее распятие в серебре.

В мое время здесь бывали Картавцевы — Илья Михайлович и Ирина Михайловна. Илья Михайлович был библиофил, библиограф и геральдик. Его арестовали еще в Петрограде, объявив общество библиофилов, в котором он состоял, монархической организацией. Их всех увели прямо с заседания в Петропавловскую крепость, в каземат44. Жена и дети официально отказались от Ильи Михайловича и он, отбыв свой срок, остался в северном лагере вольнонаемным завхозом и как потомок помещика был образцовым хозяином. Возвращаться ему было не к кому, да он и не хотел, справедливо считая, что его снова посадят.

Это был резкий человек, чеканивший фразы. У него был орлиный горбатый нос, прекрасная борода и лысоватый блестящий мраморный лоб. Он был очень строг, красноречив и ненавидел большевиков беспредельно, не считал их людьми, и был плохого мнения о русском простонародье, которое очень хорошо знал по лагерям. При Хрущеве он вернулся в Москву, к сестре45. К Киселевым они оба приходили пешком: шли до Смоленской площади, а оттуда по Садовому кольцу. И брат, и сестра были архаичными людьми прямо из двадцатых годов.

Бывала там и старушка, урожденная Бахметьева. Ее предки наследовали имение Красный Рог Брянской губернии графа Алексея Константиновича Толстого, откуда они вывезли его бюро красного дерева и книги с автографами поэта46. Бывала у Киселевой и сестра археолога профессора Фомина, звали ее Софьей, отчество я забыл47. Бывали у Киселевой и какие-то Голицыны48, потомки племянницы Потемкина, которую он пристроил в семейство Гедеминовичей49.

Когда приезжал священник, то приходили несколько женщин простонародного типа, очень верующих. Это были самые верные нелегалки, они-то и ездили по ближнему и дальнему Подмосковью и развозили по общинам непоминающих деньги, продукты, лекарства, выполняя самые разные поручения. Умирая, Строганова передала кассу Зое Васильевне Киселевой, и та стала выполнять ее функции50.

Иногда, раза два в год, из Александрова приезжало трое людей; среди них был очень высокий худой старик с палкой. Он был костляв, с офицерской щеточкой усов, желтыми седыми волосами, глухо кашлял, стоять ему было трудно51. Он был носителем какой-то исторической фамилии, но ее не называли, так как жил он по чужому паспорту и боялся показываться в Москве, где его с давних пор ловила Лубянка. С ним приезжали две женщины, его опекавшие52.

До войны в Александрове, Дмитрове, Коврове, Орехово-Зуеве, Покрове, Вязниках, Верее, Серпухове были общины непоминающих, с которыми и Строгановы, и Киселевы поддерживали связь. Все это называлось «сто первый километр», где жили люди, пораженные в правах и высланные из Москвы. Интересно, что со мною, совсем еще тогда молодым человеком, Киселевы с удовольствием контактировали, но не из-за того, что я выполнял какие-то послушания в их общине. Дело было в другом. У многих членов общины были печальные лица, они часто во время служб плакали и подолгу, измождая Киселевых, жаловались им на невзгоды их действительно трудной жизни. Было такое впечатление, что процесс покидания земной жизни у них начался за десятилетие до физической смерти. Все это очень всех угнетало, и Киселевы фактически выполняли функции психиатров53. А я в силу своих материнских казачьих корней никогда не был живым покойником и любил в самой тяжелой ситуации поиздеваться над людьми, что, конечно, грешно. Я был, что называется, из хорошей семьи, не курил, не пил и никогда не ныл, что было исключением среди Киселевских людей. Этим своим качеством я был отчасти обязан тому, что родители на меня мало обращали внимания в детстве и я вырос среди дворовой шпаны на Дмитровке и Тверской54.

Мы в детстве делали чудовищные вещи, и многие мои тогдашние приятели угодили в колонию55. Почему мы решили в детстве воевать с властью — не знаю, но это была первая школа бунтарей-шестидесятников. С