Пожилые люди из Киселевской моленной дальше дач своих родных и знакомых не выезжали, уже поездки в Загорск, Александров, Серпухов или Вязники казались для них дальними путешествиями. Все они как бы служили одну постоянную панихиду о прекрасной стране, где они были когда-то молоды, имели дома, имения и где жили свободно, не оглядываясь постоянно от страха. Большевизм сделал людей определенного профиля малоподвижными затворниками, катакомбниками и в прямом смысле. Ездить было опасно, могли схватить, проверить документы.

С одной непоминающей случилась совершенно удивительная история. Признаюсь, я ее воспринял как миф. Во время войны у одной нашей старушки умерла сестра. Она ее не похоронила, а, одев, положила в угол. Они обе были истощены, и усопшая мумифицировалась. И в мумифицированном виде пролежала лет двадцать. Сестра слегка тронулась и каждый день ставила мумии сестры мисочку со свежей пищей. Она сделала для мумии специальную полку и держала ее за занавеской. Недалеко от их комнаты была общественная кухня, откуда шел большой жар, способствовавший усыханию тела. Все это выяснилось при расселении их коммуналки уже в хрущевские годы. Мне этот случай казался невероятным, но его подтвердил знакомый мне врач скорой помощи, сам видевший эту мумию в медицинском музее одной из клиник. Врачи называли это тело «мощи из коммуналки». Обе старушки были праведницы и постоянно молились.

Был еще один непоминающий интеллигент, который имел большую библиотеку и много дореволюционных периодических изданий и газет. Из отвращения он перестал выходить на улицу и целые дни лежал и читал. Соседи приносили ему немного поесть, и он так жил много лет, не желая видеть советской жизни62. Он был умеренно верующим, каждый день молился, зажигал лампадку, но не претендовал на особенную православность. Конечно, он не любил советской Церкви. Днем окна у него были зашторены, ночью он их открывал. Раньше он иногда выходил гулять в сумерки, но постепенно перестал. С родней он не поддерживал отношений, так как они большевизировались, а он этого не любил. Он получал очень умеренную пенсию, запросы его были ничтожны, и он тоже, наверное, мог бы мумифицироваться, но он умер своей смертью, и его наши отпели и похоронили63.

Уже на Зубовском бульваре у Киселевых жила некая Танечка, худая, среднего роста, седая стриженая старушка с неподвижным благообразным лицом. У нее кто-то из родственников был сенатором, и их семью страшно преследовали. Танечка от всех обысков, облав и отсидок впала в ступор и стала малоподвижным инвалидом. На Зубовском Танечка еще как-то двигалась, даже помогала по хозяйству, а когда Киселевых выселили в новую небольшую квартиру на Пресню, то она большей частью уже лежала и смотрела в потолок неподвижным взглядом. Когда я на Пресне входил в комнату Зои Васильевны, то она говорила мне: «Можете говорить о чем угодно, она уже не воспринимает человеческую речь, она вся в детстве, ей лет семь, она играет в серсо, гуляет с бонной, ездит с папа на Тверскую в кафе-кондитерскую есть пирожные и т. д.» Но было как-то неуютно чувствовать рядом с собою лежащее тело, впавшее почти в летаргическое состояние.

На Зубовском у Зои Васильевны была большая библиотека, в том числе и религиозная. Ее совершенно не интересовали Хомяковы, Соловьевы и другие околоцерковные философы, включая Флоренского. Но были все богослужебные книги и литература по Епархиям: были комплекты губернских церковных ведомостей, были многие документы по кафедрам и монастырям — старые пожелтевшие указы, деловые письма Консистории, Святейшего Синода, архиереев и митрополитов.

Я много читал эти бумаги с синим и фиолетовым машинописным шрифтом и с интересными печатями и подписями тогдашних Владык. Были там и протоколы Поместного Собора 1917 года и несколько папок Объединенного Совета приходов. Я тогда впервые услышал об этой организации. Я спрашивал у Киселевой, откуда эти бумаги? Оказалось, что это документы дореволюционной Московской Епархии, переданные еще Строгановой ушедшими в подполье архиереями. Эту часть архива Московской Епархии вывезли ночью на двух извозчиках, не дав его опечатать. Был целый большой шкаф документов64.

Я спросил Киселеву, для чего его хранили все эти годы? И получил ответ — все это должны были передать законной власти, когда она войдет в Москву, и законному русскому Владыке, когда он займет Московскую кафедру. Но ничего законного не появилось ни тогда, ни сейчас. По-прежнему у власти политработники и офицеры КГБ.

В Московском регионе с непоминающим движением к концу шестидесятых годов практически было покончено — доживали последние верные. Было такое понятие — имперские русские, то есть носители идеи Великого Русского православного государства, необязательно монархии. Наши постепенно исчезнувшие молельные принадлежали по своему составу и направлению к носителям идей особой русской православной цивилизации. В них входили профессора и их дети, семьи крупных чиновников, офицеры, генералы и их дети. Подчеркиваю, среди них почти не было мещан, русофильски настроенных неевропеизи-рованных купцов и старообрядцев. Старообрядцы были только у Величко, и за их счет он продержался чуть дольше. В общем, это было в какой-то степени сословное движение. Последнее, что оставалось у людей, Церковь — и ту отняли большевики, создав ее сергианский муляж65.

Человек, политически согласный с большевиками и их режимом, не мог оказаться среди непоминающих. Очень много потомственной русской интеллигенции и дворян не за страх, а за, совесть служили большевикам и исправно ходили в сергианские храмы. Пока были живы два старших поколения интеллигенции, внутренне не принявших большевизм, то домовые церкви или же моленные, как мы их называли, существовали. А третье поколение уже отошло от принципиального антикоммунизма и от основателей непоминающих с их идеалами. Советский строй и советское мышление — это страшная зловещая утроба, мещанско-бюрократический беспощадный желудок, который кого хочешь переварит, не только гвозди, но и отдельные личности, часто достаточно не слабые. Советское общество, атеперь и постсоветское, строится на духовно капитулировавших личностях. Это внутреннее капитулянтство — фундамент любого строя и после большевиков66.

Бывала, кроме меня, кое-какая молодежь и у Киселевой, но они постепенно от нее отошли и оказались в сергианских храмах. Я сознательно избегал принципиальных разговоров с Киселевой по многим причинам: во-первых, пережившие террор двадцатых-тридцатых годов все духовно искалечены и фактически инвалиды; во-вторых, сама Киселева была больна периодическими припадками эпилепсии67; в-третьих, она делала что могла, помогая стареющим членам своей общины. Ее положение как руководителя-наставницы было безвыходным. На нее