с горбоносым Долматовским лицом, обладала сильной волей и имела наклонность к опеке над слабыми. Она преподавала в частных гимназиях, основывала школы и училища, и на этой почве просветительства народа сблизилась с моим дедом, тоже подверженным таким же настроениям.

Они все тогда верили, что русский народ несет в себе некие высшие моральные ценности — «мужик всегда прав». В молодости она знала и В. Г. Короленко, и изобретателя А. С. Попова, и будущего красного посла В. П. Потемкина, и самого А. В. Луначарского10. Бабушка тоже не сошлась с большевиками, и это у нее случилось как-то само собою. Таких как они, либералов, большевики умело использовали, нуждаясь в культурных кадрах для организации системы своего тоталитарного образования11.

Бабушка, от природы живая и обаятельная, быстро установила контакты с мечёвской общиной. В частности, она близко сошлась с Марией Михайловной Введенской, земским врачом, умной, образованной дамой, еще до революции переехавшей в Московскую губернию, позже — в Москву. Введенская была из полустарообрвдческой елецкой семьи и хорошо знала и елецких, и московских либералов. Мария Михайловна была литературная дама, дружившая с прозаиком М. М. Пришвиным, читавшая всех символистов, часто ездившая в Европу с группами земских врачей и учителей12.

И Введенская, и бабушка были очень религиозны и хорошо понимали, что происходит в нашей Церкви. В это время начались гонения на Патриарха Тихона в связи с его анафемат-ствованием большевиков за изъятие ими церковных ценностей и расстрел иерархов. Не очень жаловал большевиков и отец Алексей Мечёв, которого все считали продолжателем Оптинских старцев и прозорливцем. Отец Алексей хорошо знал, с чем пришел к нему человек, и сразу отвечал ему на наболевший вопрос, хотя пришедший еще молчал. Этот дар его сын не унаследовал, хотя был очень хорошим священником.

Введенская входила в общину иепоминающих православных, группировавшихся вокруг Надежды Александровны Строгановой. Это была подпольная община, не поминавшая советскую власть. Совсем маленьким мальчиком я бывал у Строгановой. В моей памяти запечатлелись две квартиры, где принимала Строганова: одна — в доме позади старого университета и домовой Шереметьевской церкви, а другая — на Арбате в районе старой, тоже снесенной аптеки, ротондой выходившей на стык двух переулков13.

Отец часто бывал у обоих братьев, профессоров Строгановых — мужа Надежды Александровны Алексея Николаевича и Сергея Николаевича. Оба они были заметными в московской научной среде людьми. Алексей Николаевич и Надежда Александровна умерли в войну, и я лучше помню Сергея Николаевича, пережившего их. Сергей Николаевич был европейски знаменитым специалистом по полям орошения и вообще по всем урбанистическим артериям больших мегаполисов, а Алексей Николаевич был, по-видимому, биолог14. Строгановы были из дворян Смоленской губернии, к титулованным графам и баронам Строгановым они прямого отношения не имели.

Алексей Николаевич и Надежда Александровна были двоюродными братом и сестрой, так что на их брак было получено разрешение Государя. У Надежды Александровны мать происходила из немецкой банкирской семьи с еврейскими корнями. Она подолгу жила в Европе, была богата, независима, очень умна, но с некрасивым и характерным, одухотворенным лицом. Ее муж Алексей Николаевич писал на досочках изящные пейзажи, музицировал, был хорош собою, немного увлекался дамами15. С Надеждой Александровной их брак давно распался, детей у них не было, но они продолжали жить в одной, еще дореволюционной, квартире, где не было большевистских подселенцев.

В просторной гостиной была моленная, но в углу стоял рояль, под который вполголоса проводились спевки. Соседи им сочувствовали и не доносили, но пели все же вполголоса. Надежда Александровна была, как и ее муж, музыкальна. Она еще до революции стала монашествовать в миру, много ездила по святым местам, постоянно ездила в Оптину Пустынь, была знакома с семьей Нилусов, но относилась к ним иронически. Ездила она и в Грецию, и на Кипр, и в Палестину; переписывалась со многими печатавшимися церковнослужителями, в частности, она была знакома с Оптинским архимандритом Серапионом (Машкиным) и очень высоко ценила его взгляды, считая, что Флоренский многое у него заимствовал; интересовалась она и старокатоликами.

Она хорошо знала немецкую идеалистическую философию и восточное византийское богословие. Пять томов «Добротолю-бия» в кожаных переплетах всегда лежали у нее на письменном столе. Духовником ее и до революции, и в первые послереволюционные годы был монах Оптиной Пустыни, впоследствии расстрелянный. В Оптину постоянно ездила и ее близкая знакомая, тетя Катя Тур, как ее все звали в старости16, которая дружила с графиней Марией Николаевной Толстой17, в старости шамординской монахиней. Тетя Катя бывала и в Шамордино, и в Оптиной, и знала ныне канонизированного старца Амвросия, с которым не раз разговаривала. Она была долгожительницей с очень ясным умом и умерла лет через десять после Второй мировой войны. Небольшого роста, изящная, с лучистыми карими глазами, она была самой добротой.

Я помню две ее маленькие смежные комнатки в Арбатском переулке, в коммуналке. В первой комнатке лежал почти столетний катакомбный священник, за которым по очереди до самой его кончины ухаживали женщины Строгановской общины. У священника были фальшивые документы, он якобы приходился двоюродным братом тети Кати. В свои восемьдесят с лишним лет тетя Катя была еще очень живой женщиной с ясным умом. В ее комнате стоял большой комод с бронзовыми ампирными канделябрами, зеркало псише, иконы и никаких фотографий — она их прятала от пролетарских соседей. По-моему, она где-то долго преподавала французский язык, переводила и печатала на стоящей у нее машинке с латинским шрифтом.

Надежда Александровна очень много по ночам молилась, стоя на коленях. Когда она сильно заболела и была беспомощна, то ее осмотрел врач и с удивлением обнаружил у нее на коленях жесткие мозоли, о чем рассказал ее единомышленницам. Они на это сказали: «Она за всю Москву молится и за нас грешных».

Политические взгляды Строгановых и их окружения были либерально-европейские. Они все хотели цивилизовать Россию как Европу и эти старания делали целью своей жизни, обучая студентов, издавая книги и занимаясь разнообразным просветительством.

Сейчас бытует мнение, что катакомбники первой волны были какими-то мрачными монархистами, людьми в чем-то ущемленными и несущими на себе печать страшных гонений. Да, все эти гонения были, но я помню некоторых людей Строгановской общины, и это были легкие в быту люди, доброжелательные, отзывчивые, очень образованные и с очень простым отношением к проблеме собственной смерти: «Бог дал, Бог взял». Они не боялись ни тюрем, ни расстрелов, почти все они были людьми