Шрифт:
Закладка:
Замечательно, что мысль о неизменяемости и неприкосновенности символа никейского и исключительном его хранении в церкви приводила собор к странному воззрению, что ни теперь, ни после не должно быть составляемо в церкви никаких новых вероопределений, ни разъяснений, ни истолкований веры. Не грозило ли это полным уничтожением богословской науки? Диоскор развивает пред собором мысль, что для веры достаточно тех разъяснений какие уже сделаны, что церковь не имеет права излагать веру в новых вероопределениях, что не следует делать никаких изысканий в области религии, что все это грозит опасностью для веры[766]; а собор с востор- гом вслушивается в эти слова Диоскора и принимает их с неописанным одобрением. Собор восклицал: Диоскор есть великий страж веры! Это слова св. Духа! Ты страж правил, чрез тебя имеют жизнь отцы, ты страж веры.»[767] «Если кто изменит (веру), да будет анафема. Если кто переделает, да будет анафема. Проклят кто прибавляет, проклят тот, кто убавляет, проклят тот, кто обновляет»[768]. Собор, очевидно, стоял на точке зрения того консерватизма, от которого нельзя было ожидать добра. В речах собора слышится неумолимый приговор над естественными стремлениями человека изучать веру, толковать писание, разъяснять догматы. Собор — враг богословской науки. После подобных определений собора ведь нельзя было сказать ни одной свежей мысли в богословской науке, чтоб не подвергнуться проклятию, анафеме. Такое воззрение собора разбойичьего нужно считать плодом неразумного уважения к памяти св. Аоавасия. Мы знаем, что Аоанасий в свое время и при извествых условиях ратовал за неприкосновенность символа никейского. Это была великая заслуга Афанасия для мира христианского. Но его неразумные почитатели, не понимая духа и потребностей веры и церкви, довели до абсурда его истинные и высокие стремления. Они забывали, что прошло уже сто лет после того, как высказывал Афанасий свои идеи, что в церкви явились новые потребности, новые нужды, которые требовали справедливого удовлетворения. Монофизиты жили не настоящим, а прошедшим. Они подобны были тем «старухам»[769], которые любят поучать новое поколение, указывая золотой век в далеком прошедшем, но отрицают значение новых идей, новых явлений. Что было бы с церковью, с наукой, с разумом человеческим, если бы узкие отсталые воззрения собора разбойничьяго восторжествовали? Мрак и запустение водворились бы в церковной сфере. Афанасий учил, что должна быть тверда вера никейская; а монофизиты выводили отсюда заключение, что все богословское развитие церкви должно ограничиться исповеданием одного символа никейского, что раскрывать истины веры значит отрицать истинную веру и пр. Александрийское богословствование стало вырождаться, наступали последние дни его…
Чрезвычайно важный для нас вопрос: как смотрел собор на известную унию? Он отверг ее. В этом сомнения быть не может. Из всех униальных документов собор признал выражающими истинное учение лишь те послания Кирилла, в которых отцы собора разбойничьего могли находить, хотя неправильно и с величайшими натяжками, свои монофизитские идеи и которые им писаны были для успокоения лиц из числа приверженцев александрийской догматики, непризнавших унии. Свое полное нерасположение к унии собор высказал устами Евстафия еп. беритского, важного деятеля собора разбойничьего. Слова Евстафия имеют для нас особенный интерес, а потому мы выпишем их в точности, в полном виде. Евстафий сказал: «необходимо объяснить вам, что, хотя в ближайшем отце нашем Кирилле присутствовал Бог, однако нечто из паписанного им (разумеются анафематства его против Нестория) еще при жизни его было подвергаемо сомнению теми, которые не понимают правильно того, что сказано украшенно, пока он своим разумнейшим языком не сделал этого ясным для желающих извращать его писания, и убедил всех следовать его благочестивому мудрствованию (неправда: анафематства и впоследствии отвергались антиохийцами). Но когда некоторые (речь идет об александрийцах, не принявших унии) готовы были из прочитанных теперь посланий блаженнейшего мужа (Евстафий говорит о замечательном униальном документе, именно послании Кирилла, которое начинается известными словами: «да возвеселятся небеса») сделать предмет сомнения (т. е. когда некоторые приверженцы Кирилла начали отвергать унию), то он опять возымел нужду, а более желание (как тонко замечено!) объясниться. Все свое время он посвятил тому благочестивому труду, чтобы объяснить самого себя, показать свое намерение, и чрез свои послания к бывшим епископам Акакию мелитинскому, Валериану иконийскому и Сукценсу диокесарийскому в Исаврии (сейчас мы увидим, почему Евстафий этим именно посланиям отдает предпочтение пред другими) выяснить всем, как нужно понимать недавно прочитанные послания и догмат о пришествии нашего Спасателя. Ибо в посланиях к этим мужам между прочим прибавлено и следующее: «должно признавать не два естества, но одно воплотившеесе естество Бога Слова; и эти слова свои он, Кирилл, подтвердил свидетельством Афанасия»[770]. Главное намерение речи Евстафия состоит в том, чтобы защитить честь Кирилла, как понимали ее монофизиты. Кирилл был защитником и покровителем унии: на этом утверждались в своих действованиях друзья уяии. Поэтому монофизитам, которые смотрели неприязненно на унию, необходимо было перетолковать, в своих интересах, в свою пользу униальную пору деятельности Кирилла, — представить, как будто унии в сущности и не было, как будто это было каким-то мимолетным явлением, которое не оставило следов в деятельности Кирилла. Это и делает Евстафий, нужно признать, с замечательной ловкостью. Он сначала заявляет, что вообще нередко случалось, что сочинения Кирилла перетолковывалось, как это случилось, по Евстафию, с анафематизмами Кирилла. К таким же сочинениям Кирилла, которые будто бы просто неправильно понимались, хитро Евстафий причисляет и его знаменитое послание к восточным: «Да возвеселятся небеса». Евстафий не отрицает, что это сочинение действительно принадлежит Кириллу, чего сделать он и не мог; но, по нему, Евстафию, Кирилл как будто
