Шрифт:
Закладка:
Наконец, первого февраля Сазонов и Чайковский от имени трех объединенных правительств обратились к Мирной конференции с меморандумом: «высоко ценя побуждения, внушившие союзникам их предложение», они вынуждены заявить, что «не может быть речи об обмене взглядами по сему поводу с участием большевиков, в которых совесть русского народа видит только предателей… Между ними и национальными русскими группировками невозможны никакие соглашения».
Под влиянием почти единодушного в этом вопросе общественного мнения проект «Принкипо» был быстро похоронен. Керзон в палате лордов проводил его надгробным словом: «Правительство не может объявить войну большевикам, так как это вызвало бы необходимость содержать большую оккупационную армию. Оставить же Россию мы также не можем – это была бы политика эгоистичная. Вот почему предложен на конференции принцип прекращения военных действий в России, но вовсе не признание большевистского правительства. Разговаривать с разбойниками – не значит признать разбой…»
Идея интервенции отпадает. Последние неудачные и немощные попытки ее в Одессе и в Крыму вызовут в русском обществе резкую перемену во взглядах на спасительность интервенции вообще, ксенофобию и – в известных кругах – возврат германофильских симпатий. Державы Согласия ограничиваются материальной помощью, но и в этой области не достигнут единства: Америка отходит в сторону, Франция оказывает помощь преимущественно лимитрофам, Англия – и лимитрофам, и белым русским армиям. Если правительства в направлении помощи руководствуются исключительно субъективно понимаемыми интересами своих стран – спасением от распространения воинствующего большевизма, то западные демократии исходят из более идиллических соображений: длинным рядом лет инородцы и российские либеральные и социалистические круги заносили на Запад свою психологию, свои обвинения «царского» режима и возбуждали симпатии к «угнетенным» им народам России; теперь пресса, пропаганда и личные воздействия представителей национальных образований еще более подогревают симпатии к «угнетенным».
«Глубокая пропасть, – писал Маклаков, – образовалась между воззрениями той части русских, которая, не ослабевая, продолжает национальную защиту России, и настроениями Запада – не только западных врагов, но и друзей России. Если бы кто-нибудь здесь стал говорить, что Россия будет унитарна, что… местная автономия отдельных национальных территорий… будет дана сверху, единым Учредительным собранием, и что пределы этой автономии могут им изменяться, то на него посмотрели бы как на реакционера и чудака».
Между тем именно так смотрели на взаимоотношения к новообразованиям и Екатеринодарское, и Омское правительства. Парижское совещание пошло несколько дальше, и от его имени, за подписью «четырех», представлена была Мирной конференции декларация (май 1919 г.), в которой державам предлагалось признать, что «все вопросы, касающиеся территории Российского государства в его границах 1914 г., за исключением этнографической Польши, а также вопросы о будущем устройстве национальностей, живущих в этих пределах, не могут быть разрешены без согласия русского народа. Никакое окончательное решение не могло бы, в связи с этим, состояться по этому предмету до тех пор, пока русский народ не будет в состоянии выявить свободно свою волю и принять участие в урегулировании этих вопросов».
Что касается теоретических взглядов «новой России», декларация поясняла, что «она» «не разумеет своего восстановления иначе, как на основе свободного сосуществования составляющих ее народов, на принципах автономии и демократии и даже, в некоторых случаях, на условиях взаимного соглашения между Россией и этими народностями, основанного на их самостоятельности».
И эта формула оказалась неприемлемой. Новообразования требовали немедленной и полной самостоятельности. Частные сношения отдельных членов Совещания и инородческих делегаций были решительно безрезультатны; официальных не установилось вовсе, так как новообразования соглашались признавать Совещание только за представительство «Великороссии». Лишь однажды представители Литвы и Белоруссии (?) приняли помощь государствоведов Совещания при определении восточной границы Польши, оказанную им в целях ограждения Российской территории от польского захвата.
Узнав об обмене мнений между адм. Колчаком и Верховным советом в дни, когда предполагалось признание, шесть «государств» – Эстония, Грузия, Латвия, Северный Кавказ, Белоруссия и Украина – тотчас же поспешили уведомить, что «всякие постановления органов русской государственной власти не должны иметь никакого отношения к ним». И кубанская делегация не преминула обратиться также с просьбой признать Кубань «независимым государством», допустить представителей ее к участию в работах Мирной конференции и принять «Кубанскую республику» в число членов Лиги наций.
Мирная конференция не взяла на себя разрешения русского вопроса. Она признала лишь «неотчуждаемую независимость всех территорий, входивших в состав бывшей Российской империи», – в смысле отказа Германии от всяких притязаний на них.
Из Парижа нам писали часто: помощь союзников недостаточна потому, что борьба Юга и Востока непопулярна среди европейских демократий; что для приобретения их симпатий необходимо сказать два слова: Республика и Федерация.
Этих слов мы не сказали. Но если бы другая власть допустила такое вмешательство извне в русские дела и вышла из рамок непредрешения коренных вопросов государственного устройства России до народного – в той или другой форме – волеизъявления, что изменилось бы в истории прошлого? Сомкнули бы с нами свои ряды искренно и бескорыстно армии новообразований, отравленных сладким ядом мечты о полной своей независимости? Пошли бы полки генерала Уоккера на Царицын и стрелки генерала Анзельма на Киев? Наконец, воспряли бы духом российские армии, идя в бой за «Федеративную республику»?
Конечно, нет. Не декларациям и формулам дано было повернуть колесо истории.
Операции Вооруженных сил Юга в Каменноугольном бассейне, на Донце и Маныче с января по 8 мая 1919 г.
Надежды на осуществление плана кампании при поддержке союзных армий давно уже были подорваны, если не совсем потеряны. Приходилось рассчитывать только на русские силы. В предвидении близкого освобождения Северного Кавказа являлся вопрос о дальнейшем направлении Кавказской Добровольческой армии.
В январе намечена была переброска армии на Царицынское направление, с одновременным наступлением против Астрахани, для захвата стратегически важного пункта Царицына и нижнего плеса Волги и для установления связи с армиями адм. Колчака. Это движение в тесной связи с наступлением в Харьковском и Воронежском направлениях должно было вылиться впоследствии в общее наступление к центру России.
В этом смысле штабу Кавказской армии предложено было разработать план операции. Но к тому времени, когда явилась возможность начать переброску сил, т. е. к началу февраля, обстановка на северном фронте коренным образом изменилась. Первоначальная линия фронта, подходившая к Курску и Воронежу и обусловившая возможность выполнения этого плана, с падением гетманской и петлюровской Украины откатилась уже к Азовскому морю. Донская армия, доходившая до Лиски, Поворино и Камышина, упавшая духом и совершенно расстроенная, находилась в полном отступлении к Сев. Донцу и к Салу. Чувство
