Увидев, как одно из первых существ вошло к ней на кухню, как к себе домой, и привычным жестом открыло холодильник, чтобы наскрести немного снега, Лазурный произнес что-то на их языке, и его сородич отпрянул от холодильника. Лазурный сказал что-то еще – существо поспешно захлопнуло дверцу и посмотрело на Офелию с непонятным выражением. Потом оно бочком протиснулось мимо Лазурного и скрылось за дверью.

– Да он мне и не мешал, – сказала она больше из вежливости, потому что на самом деле начала уставать от повадившихся к ее холодильнику гостей.

Ей хотелось бы, чтобы они вели себя чуть воспитаннее и спрашивали разрешения, прежде чем войти. Но Лазурный продолжал смотреть на нее, стоя у входной двери.

– Спасибо, – наконец сказала она.

Он слегка наклонил голову и вышел.

В следующие пару дней она обнаружила, что существа перестали захаживать к ней без спроса, а Лазурный заходил только после того, как она жестом приглашала его внутрь. Если ей хотелось пару часов побыть одной (а ей хотелось), никто больше не тревожил ее покой. Теперь она могла спокойно готовить в одиночестве и даже при желании прогнать существ из швейного зала и в тишине поработать над очередным украшением.

В ее жизнь вернулся комфорт. Только теперь Офелия поняла, насколько ей не хватало личного пространства все то время, что существа жили в поселке. Из мышц, из разума снова уходило напряжение, на этот раз в уже знакомой последовательности. Не то чтобы ей снова принадлежала вся планета, но это было лучше, чем в первые дни появления существ. Их присутствие больше не угнетало.

К тому же теперь у нее появилась ненавязчивая компания. Впервые в жизни она могла общаться с другими когда пожелает и прерывать общение, если ей хотелось побыть одной. Лазурный, похоже, понимал это, а может, эти существа нуждались в тесном общении меньше людей. Когда она смотрела на них, выглядывая из-за вуали своего новообретенного

уединения, то видела, что они дают друг другу больше свободы… Не так, как поселенцы, недовольно и скрепя сердце, а так, словно необходимость побыть в одиночестве – их естественная потребность. Когда они были готовы к общению, то возвращались, и она следовала их примеру с куда большим энтузиазмом, чем могла от себя ожидать.

Офелия поняла, что хочет общаться с ними, потому что живой интерес Лазурного, его стремление научиться и научить ее стоил любого потраченного времени. День ото дня – а то и час от часу – Лазурный понимал ее все лучше, а она понимала его. Теперь Лазурный понял (вроде бы), что люди вынашивают детей внутри, что человеческие младенцы рождаются беспомощными. Что мешки у нее на груди – это органы, необходимые для выкармливания детей. Она поняла (вроде бы), что существа вьют своего рода гнезда, но откладывают они яйца или рожают детей, ей выяснить не удалось. Казалось, Лазурный не понимает ее вопросов.

Наверное, это беспокоило бы ее больше, если бы она не наслаждалась сполна своей новообретенной, пускай и ограниченной свободой. С присутствием существ все еще приходилось считаться: пускай они уважали ее границы, Офелия сознавала, что всецело зависит от чужой доброй воли, а это было ровно то, что больше всего тяготило ее в окружении людей. Но, по крайней мере, теперь она могла спокойно принять душ, напевая, а не прислушиваясь к цокоту когтей по плитке. Могла бормотать себе под нос, вывязывая особенно сложный элемент, и никто не сверлил ее огромными глазищами, не подражал в воздухе движениям ее пальцев, отвлекая и сбивая со счета.

А когда ей хотелось компании – хотелось послушать их музыку, позволить Лазурному попрактиковать стремительно растущий запас слов и выражений, – они были рядом, тихие, вежливые, услужливые. Офелия была не прочь оказаться в центре внимания, когда это происходило по ее воле. Вечерами, когда они играли музыку, ей предлагали взять любой инструмент. Обычно Офелия выбирала сухую тыкву с семенами, но однажды ей удалось вывести хриплую, но мелодичную ноту на связке полых камышовых трубочек. Существа слушали, когда она ставила им музыкальные кубы, и даже пытались подпевать детским песенкам, с удивительной музыкальностью повторяя мотив. Офелия пробовала подпевать, когда пели они, но боялась сфальшивить; выстукивать ритм с помощью тыквы было проще.

Лазурный и еще одно существо вроде бы загорелись идеей научиться читать; они любили, когда Офелия читала им детские книги в учебных классах. Она объяснила, что такое буквы и цифры, и скоро начала замечать, как они вычерчивают буквы в воздухе, на стенах, в дорожной пыли. Они учились очень быстро – хотя, конечно, Офелия не знала, насколько быстро усвоили бы тот же материал взрослые люди, если бы не ходили в детстве в школу. Ей хотелось знать, есть ли у существ письменность, но ее вопросы Лазурному оставались без ответа. Не понимал он или не хотел отвечать? Она не знала.

14

«Миас Вир» на пути к бывшей колонии «Симс Банкорп» 3245.12

Кира Стави часто напоминала себе, что с самого начала не ожидала от полета ничего приятного. В конце концов, это не увеселительная прогулка, а возможность увидеть первую нечеловеческую цивилизацию, обнаруженную на колонизированной планете. Во всем открытом космосе, если на то пошло. На фоне такой перспективы привычные корабельные дрязги уходили на второй план.

И все-таки приятного было мало. Все они получили великолепное образование – других в экспедицию не брали, – и в подковерных интригах, подначках, ударах в спину и попытках впечатлить друг друга не было ровным счетом никакой необходимости. Чем бы ни закончилась эта экспедиция, материала для публикаций хватит на всех, и они до конца жизни смогут клепать научные статьи и впечатлять бюрократов, кому что важнее. Они друг другу не соперники.

И все-таки они соперничали. Основная и резервная команда, две группы подобранных парами специалистов, восемь пытливых умов, намеренных сделать себе имя или упрочить репутацию, – и слишком много свободного времени в замкнутом пространстве, где единственное развлечение – тревожиться о том, как другие члены экспедиции могут помешать твоим честолюбивым планам.

От одной только основной команды проблем было столько, что хватило бы на сюжет для кубодрамы. Билонг Ольяусау из кожи вон лезла, чтобы поразить всех познаниями в области неолингвистического ИИ и собственной привлекательностью. Ори Лавин, спокойный и сдержанный прагматик и типичнейший представитель пелорианского учения, реагировал на Билонг как на дозу омолаживающих гормонов и приглаживал усы всякий раз, когда она проплывала мимо. Снова и снова он ввязывался в ожесточенные споры с Василем, которых по большей части