Он резко выпрямился. Он вытаращил глаза. Нет, они его не обманывали. В дальнем конце автобуса сгущались черные тучи.

Перед тем как разражаются великие катастрофы, крайне редко непосредственный свидетель способен заметить каждую подробность того, что надвигается. Беда подкрадывается тишком, проникая в сознание постепенно, этап за этапом. Например, жители Помпеи на ранних этапах будущей гибели этого города, вероятнее всего, заметили только клуб дыма. «А! — говорили они. — Клуб дыма!» И продолжали не обращать на него внимания. Так было и с Амброзом Уффином в описываемом случае.

Внимание Амброза остановило на себе лицо человека, который вошел на последней остановке и сел прямо напротив Старого Вонючки. Это было необыкновенно серьезное лицо, покрытое пятнами и залитое необыкновенным же малиновым румянцем. Глаза, заметно выпученные, неподвижно смотрели куда-то вдаль. Амброз заметил эти глаза, когда они проплыли мимо него. Круглые, остекленелые глаза. Короче говоря, глаза человека, который недавно плотно подзакусил.

С той непринужденностью, с какой в автобусах рассматривают случайных попутчиков, Амброз время от времени позволял своему взгляду останавливаться на лице стеклянноглазого человека. В течение нескольких минут выражение этого лица оставалось неизменным. Будто он позировал перед фотографом. Затем его глаза вдруг начали понемногу оживать. Румянец стал гуще. Было ясно, что по той или иной причине шестеренки его мозга вновь пришли в движение.

Амброз следил за ним от нечего делать. В нем не шевельнулось никакого предчувствия беды. Просто он испытывал легкое любопытство. И лишь потом его мало-помалу начало охватывать непонятное беспокойство.

Объект его наблюдения теперь вел себя как-то не так. Есть только одно наречие, точно определяющее его манеру держаться, и наречие это «странно». Медленно он принял более вертикальное положение и, положив руки на колени, немного наклонился вперед. Его глаза остекленели еще больше, и к стеклянности теперь добавился ужас. Неоспоримый ужас. Он уставился на нечто прямо перед ним.

Это была белая мышь. А вернее, на данном этапе только голова белой мыши. Эта голова, торчавшая из нагрудного кармана куртки Старого Вонючки, медленно двигалась из стороны в сторону. Затем, устав томиться в заключении, мышь покинула карман вся целиком, спустилась по торсу своего владельца, добралась до колена, умылась, причесалась, подергала усами и обратила благодушные розовые глазки на своего визави. Тот судорожно вздохнул, сглотнул и слегка пошевелил губами. Амброзу показалось, что он молится.

Стеклянноглазый пассажир показал себя находчивым человеком. Возможно, нечто подобное уже случалось с ним в прошлом и он знал, что следует делать. Он закрыл глаза, продержал их закрытыми примерно полминуты, а потом снова открыл.

Мышь не исчезла.

Именно в такие моменты все лучшее в человеке вырывается наружу. Неразумно обильные трапезы могут нанести урон духу, который сделал англичан тем, чем они стали, но истребить сей дух не дано никому. Когда пробьет час, древняя бульдожья кровь даст о себе знать. Еще Шекспир установил это.

Прижатый к стене англичанин, как бы обильно он перед этим ни подзакусил, дорого продаст свою жизнь.

Стеклянноглазый, как сам признал бы первым, только что пропустил решающую пару кружечек после первых восьми, но он был британцем. Сорвав с головы шляпу, он испустил хриплый клич — возможно, хотя слова оставались неразличимыми, тот самый старинный воспламеняющий души призыв к святому Георгию, который гремел над славными полями Азенкура и Креси. Затем он наклонился вперед и ударил шляпой по мыши.

Мышь, вовремя заметившая этот маневр, прибегла к единственно возможному контрманевру: увернулась и, соскочив на пол, укрылась там. И тотчас автобус огласили жалобные вопли женщин, исторгнутые страшной опасностью.

История, повествуя о случившемся, презрительно отвернется от кондуктора этого автобуса. Он явно оказался не на высоте. Дернул сигнальный шнурок, остановил указанное транспортное средство и, вступив внутрь салона, сказал: «Э-эй!» С тем же успехом Наполеон мог сказать «Э-эй!» при Ватерлоо. С цепи сорвались силы, перед которыми слова бессильны. Старый Вонючка пинал стеклянноглазого в голень. Стеклянноглазый возмущенно утверждал, что он — джентльмен. Три дамы пытались разом выбраться через дверь, которую архитектор автобуса спланировал из расчета на одного пассажира.

И тут в их среде возникла массивная фигура в форме:

— Это еще что?

Амброз не стал дожидаться дальнейшего. С него было более чем достаточно. Проскользнув мимо новоприбывшего, он спрыгнул с автобуса и широким шагом исчез во мраке.

Мутное утро пятнадцатого февраля опустилось на Лондон в мантии тумана. Амброза Уиффина оно застало завтракающим в постели. На подносе перед ним лежало письмо. Почерк был почерком, который он некогда любил, но теперь вид этих буковок оставил его холодным. Его сердце было мертво, он сбросил со счетов весь прекрасный пол, и письма от Бобби Уикхем не могли заставить звучать сердечные струны. Письмо он уже прочел. Но теперь снова взял его и, искривив губы в горькой улыбке, вновь пробежал глазами по строчкам, задерживаясь на ударных местах:

«…совершенно в тебе разочаровалась… не могу понять, как ты мог вести себя таким недопустимым образом…»

— Ха!

«…думала, что могу тебе доверить… А ты бросаешь бедняжек одних посреди Лондона…»

— Ха! А также: ха-ха!

«…Уилфреда привел домой полицейский, и мама вне себя. По-моему, я никогда еще не видела ее настолько по-викториански…»

Амброз Уиффин бросил письмо на поднос и взял телефонную трубку:

— Алло.

— Алло.

— Алджи?

— Да. Кто говорит?

— Амброз Уиффин.

— О? Наше вам!

— Наше вам!

— Наше вам!

— Наше вам!

— Послушай, — сказал Алджи Круфтс, — куда ты подевался вчера днем? Я тебе названивал, а тебя все не было дома.

— Мне очень жаль, — сказал Амброз Уиффин. — Я водил парочку ребятишек в кино.

— Это еще зачем?

— Ну, знаешь, всегда приятно, когда выпадает случай доставить удовольствие другим. Нельзя же все время думать только о себе. Надо стараться привносить солнечный свет в жизнь других людей.