Картину, которую в данный момент администрация «Тиволи» предлагала своим посетителям, Голливуд одарил всем, на что способны Искусство и Деньги. Взяв за основу хрестоматийное стихотворение У. Вордсворта «Нас семеро»,[9] творцы этой ленты дали ей название «Где рыщет страсть» и ублажали зрителей такими любимцами серебристого экрана, как Лоретта Бинг, Г. Сесил Теруиллингер, Бэби Белла, Оскар Чудо-Пудель и Высокообразованные Морские Львы профессора Прудда. Однако Амброза она оставила глубоко равнодушным.

Будь с ним рядом Бобби, насколько иначе он бы себя чувствовал! А теперь прелесть сюжета оказалась бессильной заворожить его, и вывести его из апатии не удалось даже эпизоду Вавилонского пира, постановка которого обошлась в пятьсот тысяч долларов. С начала и до конца Амброз пребывал в тупом оцепенении. Затем наконец тяжкое испытание осталось позади, и он, пошатываясь, вышел на свежий воздух, озаренный светом дня. Подобно Г. Сесилу Теруиллингеру в душераздирающий кульминационный момент четвертой части, он до конца испил горькую чашу, которую Жизнь поднесла к его устам.

И именно этот миг, когда сильный человек стоит лицом к лицу со своей душой, Старый Вонючка с беззаботностью Юности избрал для возобновления рассуждений о его шляпе.

— А знаете, — сказал Старый Вонючка, когда они вышли на многолюдный Стрэнд, — ну и видик у вас под этой крышкой!

— Умереть — уснуть, — горячо согласился Уилфред.

— Вам бы еще банджо, и вы здорово подзаработали бы, распевая песни перед пивнушками.

При первом знакомстве с этими детишками Амброзу показалось, что они уже достигли самого низкого уровня, до которого дано пасть человечеству. Однако теперь стало ясно, что в их распоряжении находились другие, прежде не изведанные глубины. Есть предел, за которым даже уиффинский самоконтроль перестает функционировать. В следующий миг рев лондонского уличного движения перекрыла четкая нота звонкого подзатыльника.

Получил его Уилфред, как стоявший ближе, и именно на Уилфреда указала остановившаяся почтенная старушка. Каждое движение ее указующего перста дышало возмущением и ужасом.

— Почему вы ударили этого малютку? — вопросила почтенная старушка.

Амброз не ответил. Он был не в настроении решать головоломки. К тому же для полного ответа ему пришлось бы изложить всю историю своей любви, особо остановиться на агонии, которую он испытал, обнаружив, что ноги его богини сделаны из глины, объяснить, как мало-помалу во время недавнего просмотра киноленты его кровь достигла точки кипения, пока этот малютка грыз мятные леденцы, шаркал подошвами, подхихикивал и громко читал титры. И в заключение ему пришлось бы во всех подробностях обсудить тему шляпы.

Не в силах совершить подобное, он просто свирепо нахмурился, и таков был калибр этого нахмуривания, что почтенной старушке показалось, будто перед ней сам Зверь из Бездны.

— Я сейчас же обращусь к полицейскому! — сказала она.

Лондонской жизни присущ особый феномен: стоит на любой столичной магистрали прошептать магическое слово «полицейский», как сразу же возникнет вполне приличная толпа. Посмотрев вокруг, Амброз обнаружил, что их маленькая компания внезапно пополнилась примерно тридцатью согражданами, каждый из которых смотрел на него так, как он сам смотрел бы на обвиняемого во время процесса о сенсационном убийстве в Олд-Бейли.

Амброза охватило страстное желание оказаться где-нибудь еще. Всю свою жизнь он не терпел сцен, а ситуация явно грозила вылиться в ту еще сцену. Ухватив оба священных знака доверия за локти, он перебежал с ними улицу, а толпа продолжала стоять как вкопанная, разглядывая место, где все это произошло.

В безопасности противоположного тротуара Амброз занялся свинчиванием в единое целое своей рассыпавшейся нервной системы и некоторое время не замечал окружающего. К пошлости буден его вернул пронзительный вопль предвкушения, вырвавшийся из груди его юных спутников:

— Ой-ой-ой! Устрицы!

— Ух ты! Устрицы!

И он обнаружил, что они стоят перед рестораном, витрина которого была вымощена несколькими слоями указанных моллюсков. Оба мальчика облизывались на это зрелище, вытаращив глаза.

— Я бы умял устричку! — сказал Старый Вонючка.

— И я бы еще как умял устричку! — сказал Уилфред.

— Спорю, я съем больше устриц, чем ты.

— Спорю, не съешь.

— Спорю, съем.

— Спорю, не съешь.

— Спорю на миллион фунтов, съем.

— Спорю на миллион триллионов фунтов, не съешь.

Амброз вовсе не собирался стать арбитром жуткого состязания, которое они вроде бы планировали. Не говоря уж о тошнотворности самой мысли о пожирании устриц в разгар дня, у него не было ни малейшего желания потратить еще хоть пенс на этих исчадий ада. Но тут он заметил, что между движущимися машинами ловко лавирует почтенная старушка, устроившая ему сцену. Автобус № 33 мог бы без труда ее сбить, но по чистой халатности и глупой самоуверенности промазал, так что она благополучно достигла тротуара и двинулась в их сторону.

— Шевелитесь! — хрипло скомандовал Амброз. — Шевелитесь же!

Мгновение спустя они уже сидели за столиком, и возле них с блокнотом и карандашом в руке замаячил официант, смахивавший на члена исполнительного комитета «Черной руки».[10]

Амброз в последний раз попытался воззвать к совести своих гостей.

— Не можете же вы и в самом деле есть устриц в такой час! — сказал он почти умоляюще.

— Спорю, что можем, — сказал Старый Вонючка.

— Спорю на миллиард фунтов, что можем, — сказал Уилфред.

— Ну, пусть, — сказал Амброз. — Пусть устрицы.

Он скорчился на стуле, отводя глаза от жуткого зрелища. Прошла вечность, и он заметил, что хлюпанье рядом с ним затихло. Со временем всему наступает конец. Даже самая истомленная река где-нибудь да вольется в океан, если прибегнуть к метафоре поэта Суинберна. Уилфред и Старая Вонючка перестали поглощать устриц.

— Кончили? — осведомился Амброз ледяным тоном.

Наступила краткая пауза. Мальчики словно колебались.

— Да, если больше не подадут.

— Больше не подадут, — сказал Амброз и сделал знак официанту, который, прислонясь к стене, грезил о давних счастливых убийствах в дни его далекой юности.