— И что он, поедет один неизвестно куда?

— Езжай с ним.

— Сестра не пустит.

— Яш, ну что ты как маленький! Я тебя по-человечески прошу: придумай что-нибудь. Давай устрою тебя к нам на Кирзавод, там есть какая-то труппа. Получишь приписку к заводу — будет тебе билет в эвакуацию.

— А ты что, здесь останешься? Я тогда не поеду.

— Болван! — воскликнул Тимур в сердцах. — Какой болван! Красивый жест решил сделать? Прошло время для жестов, дурик!

Так они спорили до пены у рта. Наконец Тимур одержал победу. Задним числом дядю Яшу приписали к Кировскому заводу. Как и ожидалось, мать была против: во-первых, она не одобряла авантюры с заводом, во-вторых, не хотела бросать диспетчерскую. Упрямилась больше месяца, пока в сентябре не начались долгие и страшные артобстрелы, а потом и перебои с продовольствием. Линия фронта сдвинулась к Петергофу, и по городу прокатилась паника. Ходили слухи, что со дня на день немцы вступят в город. Как-то ранним утром Фролов застал мать у окна на кухне: она стояла у открытой форточки и смотрела за стекло. Улицу заволокло дымом, и в предрассветной синеватой темноте было видно, как вдалеке полыхают рыжие пожары.

— Вова, собери вещи, — отрывисто сказала мать. Это звучало так, будто идея эвакуации только что впервые пришла ей в голову.

Мать не любила признавать неправоту и совсем уж не выносила, когда правым оказывался Яша.

Фроловы хотели уехать вместе с другими счастливчиками на барже в двадцатых числах сентября, но в те дни прошел шторм. Две баржи затонули в Ладожском озере. Очередь на эвакуацию замерла. Прошло еще несколько дней, полных тревожного ожидания, и вдруг чудом нашлись какие-то суда, готовые принять эвакуированных. Вова запомнил неразбериху при посадке, собачий холод на палубе и нескончаемо длинную, глянцево-темную гладь воды.

Плыли очень долго и, как всем казалось, неизвестно куда. Пересели на поезд. Первые дней пять ехали в пассажирском вагоне и спали на жестких лавках, потом пришлось сменить их на темные товарные теплушки, где на деревянных нарах лежала примятая солома. Поезд шел на восток и часто останавливался, пропуская эшелоны с солдатами. Солдаты курили на станциях, собравшись в тесный кружок — молодые парни в стеганых штанах, гимнастерках и куртках-ватниках. Командиров можно было опознать по шинелям и полушубкам. В те дни ударили морозы, и Вова смотрел на белые овчинные воротники с тайной завистью.

В Челябинске семья сошла с поезда. Вокзал был переполнен, у эвакуационного пункта змеилась огромная очередь на получение пайка. Всюду, куда только падал глаз, лежали тюки с вещами. Дядя Яша с боем выбил уголок неподалеку от билетной кассы. В этом уголке Вова с матерью провели полтора дня, пока дядя Яша бегал по городу и искал съемное жилье. Вскоре нашлась премилая старушка, божий одуванчик лет под восемьдесят. У старушки был просторный старый дом из сруба, в нем сдавалась большая и теплая комната метров пять в длину и три в ширину. Вове досталось место у печи. Мать и дядя Яша спали валетом на кровати в углу: мать у стены, дядя Яша с края.

Проявив чудеса изобретательности, дядя Яша устроился в местный дом молодежи. Даже в эвакуации он умудрялся зарабатывать на жизнь любимым делом: выступал перед работниками завода. Репертуар пришлось осовременить, да и денег стало меньше, чем было до войны, но хватало на еду и оплату комнаты. За ужином дядя Яша радостно рассказывал, что ему даже не придется просиживать штаны на собраниях профкома. На гражданскую сознательность артистов в доме молодежи смотрели сквозь пальцы.

Мать глядела на него волком. В отличие от брата, она-то как раз усиленно рвалась в число общественников, но на партийных собраниях никто не давал ей слова, а в местном профкоме на нее, как на бесчисленное море других приезжих, смотрели свысока. В город приехало слишком много переселенцев, и найти место, похожее на прошлое, она так и не смогла. Пришлось пойти техничкой в тот же дом молодежи, что и Яша, но с условиями куда хуже.

Годы спустя, вспоминая эти времена, Фролов пришел к выводу, что именно тогда мать и прониклась стойкой неприязнью к дяде Яше. Ей было трудно вынести милость, которую он оказывал ей, сам того не осознавая. Дядя Яша — беспартийный, политически неграмотный, не читающий «Правду», до войны даже не слышавший о стройках пятилетки — бестолочь, одним словом, — каким-то образом ухитрялся неплохо устроиться в жизни, да еще кормить и сестру, и ее сына. Подобные случаи возмущали мать до самых глубин, подрывали основу ее веры. Как всякий человек, калечащий других, она и сама была покалечена и, не замечая своих ран, упорно притворялась здоровой и даже пыталась насаждать здоровье другим.

В ее попытках взять хоть что-нибудь под контроль угадывался ужас перед жизнью. Мать боялась неизвестности, боялась непрочного положения, которое занимала в мире. Ни на что в жизни она не могла положиться — ни на родителей, которые умерли, когда она была совсем молода и еще толком не встала на ноги; ни на мужчин, которые появлялись в ее жизни случайно, а потом бесследно исчезали; ни на сына, который относился к ней с опаской, не любил ее, даже не очень уважал; ни на друзей — ведь их толком не имелось. Единственной опорой материной жизни было стойкое и неукоснительное соблюдение правил; она так хотела верить, что с людьми, соблюдающими правила, не может случиться ничего плохого, что мало кто смел ей возразить.

Самая жуткая, самая неприятная правда пришла к ней в облике младшего брата. Выходит, был иной путь. Брат воплощал его всем своим существом. Блага жизни доставались ему даром, без трудов и упорства, без правил и запретов. Он даже не замечал всеобщей безусловной симпатии, не обращал внимания на собственное положение баловня судьбы. Его везде любили. Его ждали. Его, поверхностного живчика, балагура и бесстыдника, встречали с распростертыми объятиями. С каждым годом мать все острей, все свирепее его ненавидела; ненависть набухала в ней гнойным чирьем, и это был лишь вопрос времени — в какой момент вскроется нарыв.

В сорок третьем году жизнь опять круто переменилась. С фронта вернулся сын хозяйки дома, немолодой тяжелораненый солдат с землистым лицом и усталыми глазами. Глядя на него, трудно было