Она остановилась, и Фролов осекся. Слезы градом катились по ее щекам. Она вытирала их рукой, но они катились снова.

— Лена, — беспомощно вымолвил он. — Послушай меня… Я не виноват, неужели не понимаешь?..

— Одного не пойму: почему ты мне развода не даешь, — сказала Лена и вдруг, споткнувшись, дрожащим голосом добавила: — Или вот поэтому?..

Помолчала, осмысляя внезапную мысль.

— Господи, Вова. В кого же ты меня превратил? Я же не человек, я уже какая-то мебель… ширма…

— Хватит, — перебил Фролов. — Ты не в себе. Брось чемодан и сядь.

— …я думала, мы с тобой муж и жена, пусть какие-никакие, но муж и жена, а тебе это все… плевать, да?

Забывшись, она бормотала, жарко и горячечно:

— И ведь что я за дура? Всегда же знала… всегда замечала, что тебе главное. Главное, чтоб все было как у людей… как только раньше не догадалась?

— Слушай, ну зачем ты так. Давай сядем, поговорим.

— Поговорим о чем — опять о тебе? О том, как бы тебе приличия сохранить? А как же я, Вова? Как же моя жизнь?

Он замолчал, ошеломленный самой постановкой вопроса. Наклонившись над чемоданом, Лена еще некоторое время постояла, пытаясь успокоиться. Подышала, вытерла глаза. С кухни вернулся Ваня с ее любимой кружкой.

— Мам! Ты что? Тебе плохо?

— Мне хорошо. Собирайся, поехали.

Кружку положили в чемодан, обложив цветными носками в рубчик. Ванька кое-как впихнул в рюкзак набор радиотехника, потом взял гитару и забросил ремень за плечо. Все это время Фролов молчал, привалившись плечом к стене.

Минут через пять позвонили в дверь. Лена открыла. В комнату заглянул Сеня; вид у него был смущенный и настороженный, будто он до конца не понимал, в каком качестве здесь находится. Фролову оставалось лишь молча наблюдать, как он забирает чемоданы у Лены и уносит их в коридор.

Вместе со всеми Фролов спустился и вышел на улицу. Перед этим долго обувался — ноги почему-то не попадали в ботинки, он маялся, пытаясь завязать шнурки. Так и пошел — с развязанными шнурками — и остановился на крыльце общаги, наблюдая за тем, как чемоданы, рюкзак и гитару грузят в багажник желтых «Жигулей».

Лена залезла на переднее сиденье. Фролов до последнего надеялся, что что-то еще случится. Лена оглянется. Может быть, скажет ему хоть что-нибудь, пусть даже бросит в лицо страшное, прежде невысказанное обвинение. Лена не оглянулась. Над машиной мелькнула ее рыжая шапка. Потом хлопнула дверь «Жигулей». Сын напоследок повернулся к Фролову — вроде хотел помахать, но только нелепо повел плечами, как шарнирная кукла с оборвавшейся ниточкой. Затем тоже сел в машину, «Жигули» тронулись, доехали до перекрестка и исчезли из виду.

Ночью проснулся от противного писка. Оказалось, уснул под жужжание телевизора и не заметил, как кончилось вещание. На экране горели разноцветные полосы, освещая опустевшую комнату, незадернутые шторы и скомканное белье на диване. Он выключил телевизор и снова лег.

Луна белела в окне, как привидение. Прежде он частенько не мог уснуть, а теперь, наоборот, не мог проснуться, спал и спал в блаженном ощущении небытия. Ничего не снилось, ничего не тревожило ум. Проснувшись, он еще долго лежал, завернувшись в колючее одеяло и уткнувшись носом в стену. Не хотелось поворачиваться и обнаруживать, что Лены нет рядом, и особенно не хотелось вспоминать, почему ее нет.

К обеду ему все-таки пришлось встать. На полпути к ванной он встретил бабу Клаву. Обведя Фролова взглядом, она многозначительно ухмыльнулась. Фролов прибавил шагу и заперся в ванной, прежде чем она успела что-то спросить. Он ощущал себя в тумане, как под наркозом. Ему не было ни хорошо, ни плохо, будто онемела какая-то часть души, отвечающая за самоощущение, и теперь он не был уверен даже в том, существует ли вообще эта часть. Может, ее оторвало, как, бывает, отрывает руку или ногу.

Он что-то съел на обед, но не запомнил что. В кухню забежала соседка Олечка. Стрельнув во Фролова любопытным взглядом, она схватила ковшик и исчезла. Потом в коридоре раздалось шарканье тапок, и на пороге появилась баба Клава.

— А Ленка-то где? — осведомилась она, не утруждая себя вступлениями. — И пацан?

Фролов мог дать на отсечение правую руку, что старуха и так прекрасно знает, куда запропастились соседи. Не могла же она пропустить вчерашнюю сцену с выносом вещей.

— Уехали, — туманно ответил он.

— Уехали? Это куда еще?

Фролов перевел взгляд на чайник, пытаясь взглядом заставить его вскипеть побыстрее.

— Вам-то что.

— Ну здрасьте… Бросила жена — так и скажи. Соседи-то все видят. Учти, разведешь бардак — я на тебя пожалуюсь. Знаю я вас, мужиков, живете без бабской руки как свиньи.

Чайник тоненько взвизгнул, Фролов быстро схватил его и наполнил чашку с заваркой до краев. Дойдя до комнаты, он поставил чашку на стол, вернулся и закрыл дверь на ключ. Стало полегче, но не так чтобы очень.

После обеда его пронзило желание сделать хоть что-нибудь, не важно что, любую мелочь, лишь бы не сидеть одному в четырех стенах, натыкаясь взглядом на пустые полки. Фролов поехал в Автозаводской район. Дом на улице Брестской вовсю заселялся; веселые и озабоченные новоселы крутились у подъезда, таскали сумки, коробки, ковры и шкафы. Фролов остановил на улице девушку и узнал, как пройти к домоуправлению. Она охотно показала дорогу и, сияя, пожелала удачи. Удача была совершенно ему не нужна.

Уже в домоуправлении Фролов вспомнил, что сегодня суббота, а значит, выходной. Он в растерянности подергал закрытую дверь.

— Возвращайтесь в понедельник, — посоветовала женщина на соседнем крыльце.

Ехать домой не хотелось. До вечера Фролов шлялся по городу без цели и смысла. Зашел в гастроном, отстоял две очереди — сначала за растворимым кофе в банке, потом за рижскими шпротами. Уже выходя из гастронома, Фролов представил, как сядет за стол и будет в одиночестве есть эти шпроты под жужжание телевизора, а потом ляжет спать и снова провалится в темную