– Почти угадали. Да пошевеливайтесь, некогда лясы точить!

Как он преобразился! Почуял силу, заговорил в приказном тоне, по-командирски. А я? Посмотрел в глаза Елизаветины – потухшие, обреченные, как у овечки перед закланием, – снял с шеи «Мадсен» и положил, куда велели.

– Вот и прекрасно! – одобрил Птаха. – А теперь фонарик поднимите. Будете дорогу освещать. Я не вы, в темноте видеть не умею.

Птаха приказал мне идти первым, а сам вместе с Лизой замыкал шествие. Мне велено было не оглядываться, но я и так знал, что если вздумаю чудить, то она получит удар током, который отправит ее к праотцам, как Грошика или вогула Санку.

Я шел и удивлялся: а с чего это меня волнует жизнь этой притворщицы? Ну, помрет она, как американский уголовник на электрическом стуле, – и что? С Лизой у меня свои счеты: по ее приказу амбалы с пулеметами чуть не порешили меня, и, следовательно, я не должен испытывать к ней жалости. Зуб, как говорится, за зуб. И кто она такая? Лицедейка, дурачила общинников, работала на Птаху… Если он пришлепнет ее своей рукой, то будет в этом некая высшая справедливость.

Но он, дрянь, психологию мою до тонкостей просчитал. Допустить, чтобы из-за меня пострадала женщина, – выше моих сил. Да еще, как я разглядел, такая привлекательная. Она старше Олимпиады лет на десять, в самом что ни на есть дамском расцвете. Мозги бы ей вправить, чтоб любила кого природой положено. Я бы, может, и занялся, но что сейчас об этом думать, когда Птаха банкует. Кнопочку нажмет – чик! – и не станет Лизоньки вместе со всеми ее противоестественными наклонностями. А если он до меня дотянется, то и я следом за ней в царство вечности упорхну.

Я прогнал неуместные мысли и сосредоточился на маршруте, которым мы шли. Птаха не позволил мне выйти через провал в Змеиной горке – мы углубились под землю и с час, если не дольше, блуждали запутанными коридорами. Он отдавал мне короткие распоряжения: «Направо. Налево. Еще раз налево». Я пробовал запоминать и считать повороты, но их было так много, и они чередовались без какой-либо системы, так что я, несмотря на свою восхваляемую шефом память, в конце концов сбился.

Но вот и выход. Было пасмурно, поддувал ветер, и накрапывал мелкий дождичек. Когда мы после замкнутого пещерного пространства окунулись в эту свежесть, я вздохнул с облегчением – будто пыльный мешок с головы сняли. Но расслабляться было рано. Я терялся в догадках по поводу того, что задумал Птаха.

Местность знакомая. Ба, да это же лесополоса, что к сектантским домикам примыкает. Получается, не соврал Птаха – почти что к хутору и вышли. Но бабочки, вокруг летающие, могут быть спокойны – мы здесь не по их души.

– Что, не ожидали? – гоготнул Птаха тихонечко. – У меня запасных дверей много, о них ни Антон Матвеевич не ведал, ни служаки мои ныне покойные…

Я повернулся к нему и выбросил ставший ненужным фонарик.

– Я вас вывел. Отпустите гражданку и идите своей дорогой.

– Э-э-э, Вадим Серге-евич! – протянул он усмешливо. – Кто же вам, гэпэушным, поверит! Я ее отпущу, а вы меня – цоп! – и в сачок. Вместо махаона.

– Да как же я вас в сачок, когда у меня нет ничего? – Я показал пустые ладони. – А у вас вон р-розга с электродами. Хлестнете, я и окочурюсь.

– Уже хлестал, не помогло. Живучий вы… Нет уж, позвольте мне с вашим предложением не согласиться.

Лиза совсем скуксилась, на меня не смотрела, покорилась судьбине. Птаха, не выпуская ее, стал упячиваться под сень деревьев. Мотоцикл у него там спрятан, что ли? От хутора какие-никакие дороги отходят, ведут и к Каменке, и к Усть-Кишерти. Сядет он на свой «Блэкберн» – и адью. У сектантов бесполезного хламья – видимо-невидимо, а средств передвижения, кроме пары полудохлых кляч, нет. Далеко ли на швейной машинке уедешь или на газонокосилке? А пока я до молебной поляны дотопаю, где мы «Руссо-Балт» оставили, Птаха уже на полста верст отъехать успеет.

Все это у меня в кумекалке в один миг всплыло, как поплавок из-под воды, но тут же и пропало, потому что захрумкали кусты под быстрыми шагами, после чего вылетела пред наши очи Олимпиада – косы расплетены, прядки волос, как у средневековой ведьмы, спутаны, блузка порвана, ноги в кровь исцарапаны… Видно, от райцентра бежала напрямик, об ветки дряпалась, ничего не замечая. У нее и взор, как у бесноватой, – шалый, невменяемый.

Выскочила – и во все горло:

– Лиза… небушко! – А после Птахе: – Не тронь ее!

Кулачки стиснула и накинулась на него, как орлица, которая свое гнездо защищает.

Это какой же инстинкт ее на хутор привел? Не исключаю, правда, что она логическим мышлением руководствовалась и прибежала сюда, чтобы поднять «механиков», которые за пастуха своего в буквальном смысле горы бы своротили. Но в ту минуту у нее такой вид был, что «логическое мышление» с ней ну никак не вязалось.

Птаха, не ожидавший ее появления, машинально вытянул перед собой электрическую палку. Снова треск, искры… оборвавшийся вскрик… Олимпиада спиной завалилась в клевер, а я прыгнул к Птахе и ногой выбил у него оружие. Палка улетела куда-то в ольшаник. Лиза враз проснулась, упала возле подружки на колени, руками ее обхватила, но мне недосуг было за ними наблюдать. Птаха разметал еловые лапы, под ними и впрямь обнаружился мотоцикл. Но времени вскочить на него и завести у моего врага уже не было. Все, что он успел сделать, – выхватить из коляски масленку и швырнуть мне под ноги.

И надо же было мне так неудачно наступить на нее! Заскользил, как буренка на льду, схватился, чтобы удержать равновесие, за руль «Блэкберна», а Птаха взял да и поддел снизу коляску, опрокинув мотоцикл на меня. Совершив это подлейшее действо, он вприпрыжку пустился по хуторской улочке. Я подозреваю, что в какой-то из нежилых изб у него был схрон, той же Лизой оборудованный. Сейчас добежит, вооружится, и попробуй с ним совладай. А у меня, кажется, вывих, из-под тяжеленного «Блэкберна» вылез, но встать не могу – в правом подъеме резь, как от ножа…

Хуторяне крики Олимпиады услышали, во дворы повыскакивали, но Птаху никто не останавливает. Зырятся ошеломленно, как бежит человек в том же