приватизацию объекта, но и впоследствии направляли весь свой административный капитал на служение его процветанию. Злоупотребление должностными полномочиями в особо крупных размерах. Никанор Иванович оказался настоящим гражданином своего отечества. Он послал собранные материалы в Следственный комитет.

Тихон Ерофеевич стал белый, как опушка облаков. В его глазах плескались страх и злоба, самое опасное сочетание, делающее человека готовым на все. Он напоминал крысу, загнанную в угол.

– Тихо-тихо, – усмирил его адвокат. – Игра сыграна. Пора успокоиться.

Бывший чиновник продолжал хватать ртом воздух. Бледность приобретала зеленоватый оттенок. Глаза, не мигая, смотрели в одну точку.

Адольф Абрамович заволновался.

– Э-э-э, тихо-тихо. Вы в полной безопасности, – медленно, как с больным, заговорил он. – Вам ничего не грозит. Успокойтесь.

– Не грозит? А Следственный комитет? – с ужасом прошептал Тихон Ерофеевич.

– Вы в рубашке родились, должен вам сказать. Компромат попал в правильные руки. Хода ему не будет. В этом я могу вам поручиться.

И только Тихон Ерофеевич испустил вздох облегчения, как адвокат дожал ситуацию:

– Как вы понимаете, это еще один аргумент в пользу того, чтобы вы уплатили оговоренную сумму. Согласен, ваш заказ не удалось выполнить в полной мере. Но, согласитесь, в новых обстоятельствах об этом смешно говорить.

– То есть я заплачу вам огромную сумму и не получу ничего взамен?

– Почему же ничего? Вы получите сразу две вещи. Удовлетворите жажду мести и получите гарантии безопасности. Разве этого мало? Если же вы, вопреки здравому смыслу, решите сэкономить, то Следственный комитет вспомнит о вашей персоне.

– Это шантаж?

– Да, – равнодушно ответил Адольф Абрамович.

Спокойствие, с которым он это сказал, обескуражило Тихона Ерофеевича.

– Но вы же адвокат! – вырвалось у бывшего чиновника.

– Уберите эту патетику. Иначе я вынужден буду вам напомнить, что вы украли элеватор, будучи государственным служащим. Почему госслужащий может быть вором, а адвокат не может быть шантажистом? Объясните мне.

Тихон Ерофеевич не мог ответить на такой трудный вопрос. Он сник и понял, что выходит из игры. С потерей практически всех накоплений.

Стало жалко себя. Точнее, жалко денег. Но если не заплатить, то поводов жалеть себя станет еще больше.

Тихон Ерофеевич посмотрел вокруг – на нежные облака и кокетливые изгибы крон деревьев, на блики воды, словно покрытой серебряной чешуей, на породистую собаку, трахающую дворняжку, – и пронзительное чувство красоты мира накрыло его. Видеть все это сквозь тюремную решетку не хотелось. Совсем.

– Я заплачу, – чуть не плача сказал он.

Словно подслушав его мысли, Адольф Абрамович подвел итог:

– Вы сделали правильный выбор. Мир не станет хуже, если в вашем кошельке станет меньше денег. А решетка уродует вид из окна. Реквизиты для платежа я сообщу.

Он покровительственно похлопал несчастного клиента по плечу, легко, словно на пружине, поднялся со скамейки и пошел прочь. Клиент был выпотрошен и, стало быть, перестал его интересовать.

Тихон Ерофеевич остался сидеть, придавленный случившимся. И когда на смену солнцу заступила луна, он все еще сидел. Разглядывал мир вокруг, за который он заплатил такую огромную цену.

Его игра закончилась полным провалом. Он не получил желаемого, но растерял то, что имел. Тихон Ерофеевич усилием воли заставлял себя думать про деньги, чтобы отгородиться от мысли об Ольге. Он взнуздывал мозг, чтобы тот удерживал картинку денег, неважно каких – кладка золотых слитков, аккуратные кубы денежных пачек, дождь долларовых купюр – лишь бы заслониться от образов, которые вопреки его воле прорывались, заслоняли деньги и опаляли душу адским огнем. Вот Ольга нюхает сирень, слегка прикрыв глаза от удовольствия. А вот все ее семейство – она, племянник-балбес и Михаил – машут ему с балкона. Они любили провожать его дважды – у двери и потом обязательно помахать с балкона. А он им кричит: «Холодно, все, уходите». Приходится бежать к машине, потому что они все равно не уйдут, пока он не уедет со двора.

Теперь ее муж арестован, и он, Тихон, причастен к этому. Господь лишает разума, когда хочет наказать. За что? За все. Небеса не отпускают грехи в розницу, только оптом. И карают тоже оптом.

«Оленька, прости, – шептал он. – Прости, родная».

Он сидел, плакал, шептал покаяния, но легче не становилось. Слезы не приносили облегчения. Тяжесть давила на грудь и распирала виски. Слюна тягучим кляпом затыкала горло. Ни дохнуть, ни выдохнуть.

– Вам плохо, мужчина?

Какие-то люди вокруг плыли в шумном гомоне. Звуки пробивались, как сквозь перину. Хотя он и не помнит, когда видел перину последний раз. Да, точно, в деревне у бабки. Они с Олей прятали под ней горох и пытались почувствовать его своими худосочными детскими тельцами. Оля очень хотела быть Принцессой на горошине. А оказалась на бобах. «Прости, Оленька. Как же так вышло?»

Ему было трудно, больно, плохо. И стыдно.

– Вызовите «Скорую», – доносилось словно издалека. – Скорее! Человеку плохо!

Но к Патриаршим прудам все улицы забиты, центр Москвы стоит в вечной пробке. Сирена надрывалась, расталкивая ленивые машины, но напрасно.

Врачи приехали слишком поздно.

Воланд знал, где встречаться с неразумными человеками.

Без протокола

Александр Игоревич любил все красивое. Одежду, посуду, женщин. По этой же причине он любил свое отражение в зеркале.

Но одно дело, если зеркало установлено в обычной, пусть даже очень хорошей квартире. И совсем другое, если в особняке с видом на предгорья Альп. Тогда у изображения появляется особая глубина, перспектива. Второй план очень важен. Иногда он важнее первого.

Размышляя об этом, следователь по особо важным делам Следственного комитета РФ распределял в уме на что потратить обещанную Адольфом сумму. Вроде немаленькую, а все равно на все желания не хватает.

Александр Игоревич был давно и прочно женат. Служба в органах способствовала крепкому браку. Во-первых, разводы губительно сказывались на карьере. Все-таки моральная чистота чекистов была завещана еще Дзержинским. А во-вторых, служба предполагала знание основ конспирации. Он был не фраер, чтобы погореть на нестертых эсэмэсках или приставшем волосе очередной подруги. Высочайший профессионализм побуждал его выбирать женщин с короткими стрижками и серо-пепельными волосами, как у жены. Конечно, иногда нравились и рыженькие, и длинноволосые. Тогда в мозгу делалась зарубка, и перед воссоединением с семьей он проводил тщательный досмотр своего внешнего вида.

Жена его служила в театре. После института попала в столичную труппу, но с актерской карьерой сначала не задалось. Играла сплошные «кушать подано». А потом как-то все наладилось. Главные роли посыпались на ее хорошенькую серо-пепельную головку после того, как режиссер чуть не сел в тюрьму за нецелевое расходование бюджетных денег. Но, к счастью, разобрались. Режиссера выпустили, и он сразу разглядел в ней талант. Словом, одновременно обрел и музу, и свободу.

Актерская профессия жены способствовала крепкому браку. Во-первых, развод мог повлиять на творческие пристрастия режиссера, и жена следователя, не будь дурой, это понимала. Во-вторых, будучи актрисой, она умела делать вид, что не замечает нестертые по забывчивости