Мы обсудили стихотворение и нашли, что, как ни слабо оно по форме, а по содержанию за себя постоит. Решили послать его в «Зарю Поволжья», и вскоре оно появилось в журнале. С этого дня «Заря Поволжья» стала нашим любимым журналом. Сколько в этом скромном на вид журнальчике было страсти, упорства и огня! Мы с замиранием сердца следили, как кучка смелых и отважных людей вела непримиримую борьбу с губернатором и жандармами, защищая интересы рабочих. Чуть не каждый день совершались чрезвычайные события: то конфисковали очередной номер журнала, то обыскивали редакцию, то штрафовали редактора, то арестовывали. За одну зиму посадили за решетку пять редакторов, одного за другим. Их спокойствие и уверенность приводили врагов в ярость и бешенство.

После опубликования нашего послания в журнале мы — Рамодин, Рогожин и я — приободрились и выпустили воззвания к классу. Мы говорили в нем, что наша жизнь скучна и неприветлива, что у нас мало единения в классе, что каждый живет сам по себе. Нет у нас ни кружков, ни интересных споров. Мы не умеем обмениваться мнениями по возникающим у нас вопросам. Время проводим безалаберно, суматошно. Если же кто пытается ввести в нашу жизнь разумные начала, его осмеивают. Мы не уважаем друг друга... У нас царствует право сильного. Прав он, неправ, а ему уступают. Мы не развиваем свой ум, не воспитываем понимания прекрасного. У нас нет ни истинной дружбы, ни товарищества. А мы могли бы жить и по-другому, более интересно и достойно, если бы организовали хотя бы литературный кружок и стали бы регулярно выпускать рукописный журнал...

Когда на вечерних занятиях я выступал перед классом с этим воззванием, кто-то сказал позевывая:

— Придумает старик...

Стариком прозвали меня за густую рыжую бороду, с которой я не успевал справляться.

— Я думал, тут что-нибудь дельное, — с досадой махнул рукой Орелкин, самый дурашливый парень в классе, и, опасливо съежившись, добавил: — Ладно, ладно, молчу.

Воспользовавшись паузой, Незлобин заорал:

— Роскошный со-о-о-о-он... красавицы младой...

— Не кричи ты, окаянный, — рявкнул на него Комельков. — Тут люди о нас заботятся, а он...

И пошло: кто во что горазд. Крик, шум, как на ярмарке у балагана.

— Это какой такой кружок?

— А чего в нем делать?

— Вето! Вето! — кричал Орелкин, впервые услыхавший это слово сегодня на уроке.

Когда нашумелись, накричались досыта, поднялся Рамодин.

— Журнал мы выпускать можем, — уверенно сказал он.

Его поддержали:

— Верно! Стихоплетов у нас пруд пруди!

В субботу первый номер журнала был готов: стихи, афоризмы, басни. Особенно выделялись юмористические стихи Ивана Гуляева. Они были очень кратки. И это, пожалуй, самое главное их достоинство:

Я лежу на берегу.

Не могу поднять ногу:

— Не ногу́, дружок, а но́гу.

— Все равно поднять не мо́гу.

Ведунов написал унылую-преунылую элегию:

Устал я тоскою томиться,

От жизни чего-то все ждать;

Устал проклинать и молиться,

Устал сам себя сознавать.

Встречаю я дни без сознания,

С немой пустотою в груди;

О прошлом скучны воспоминания,

Темно, холодно впереди...

Когда журнал вышел в свет, я зачитал помещенные в нем стихи вслух на школьном вечере. Ребята похлопали и даже посмеялись добродушно. Вечер обещал быть удачным. Но все дело испортили Комельков и Орелкин. Они стали дурачиться, петь разухабистые частушки, изображая пьяных. Рамодин волновался, просил прекратить безобразие. Но разыгравшиеся Комельков и Орелкин никого не слушали.

...Спорили, ругались, чуть не подрались. Поэтому очередное собрание мы решили провести в более узком кругу в начальной образцовой школе. Она помещалась в нижнем этаже. Нужно было рассказать ребятам о том, что мы слышали на собрании у Ткачева, и обсудить очередной номер журнала. Собраться можно было только после вечерних занятий. За мной по пятам ходил Чудилов, уткнув нос в книгу.

Ребята уже собрались в углу, загородив свет семилинейной лампочки классной доской, а я никак не мог отвязаться от Чудилы. Я вниз, он — вниз, я — на двор, и он туда же; наконец я спрятался за дверь, и он промчался мимо, а я нырнул по лестнице вниз в образцовую школу. Но и на этот раз нам не повезло. Чудилов все-таки выследил кружковцев и донес протопопу. Тот накрыл нас на месте преступления. Заслышав в дверях шум, мы раскинули игральные карты.

— Откройте дверь! — кричал протопон. — Вы что тут делаете? В карты играете? Вышибу! Стипендии лишу! Марш по местам!

Ребята смылись, а протопоп, войдя в азарт, лазил по всему зданию, выгоняя картежников из кубовой, из спальни, больнички, а в курилке накрыл выпивающих и закусывающих. Только и слышалось впотьмах:

— Вышибу! Стипендии лишу!

Но никто угроз его всерьез не принимал, все знали, что наказывать-то не за что. А если был за кем какой грех, так для увольнения грешников нужны были помощники поумнее, а не такие, как Чудило. И протопоп к великому удовольствию своему убедился, что нет у него в учебном заведении ни кружков, ни тайных сходок, ни запрещенной литературы, только безобидные карты да две-три бутылки пива. За это он готов был расцеловать своих питомцев, не то что выгнать.

3

— Я тебе хочу показать одну вещь, — сказал Рамодин, взяв меня под руку и уводя в зал.

Здесь обычно, прохаживаясь взад-вперед, ребята передавали друг другу всякие новости.

— Вот смотри, — продолжал он, — последний том Белинского, вот оглавление и в нем от руки написано: «Письмо к Гоголю»...

— Ну и что же, разве мало у Белинского писем?

— А ты читал когда-нибудь это письмо?

— Не помню.

— Да нет, ты не читал его. Иначе бы помнил. Вот читай, что тут написано.

Я взял от него очень потрепанную, без корочек книгу, которую он нашел среди книжного хлама, отобранного учителем для уничтожения. В неё был аккуратно вклеен листочек с рукописным текстом.

«Протокол заседания комитета, — читал я, — учащихся Обшаровской учительской школы 16 декабря