Ребята смеялись, но разговор о боге не прекращался. Бог крепко цеплялся за наши души. Завязывался спор. Кричали кто во что горазд.

— Я не верю ни в бога, ни в черта, — горячился Федя Комельков, — но для государства он нужен.

К нему вихрем подскочил Рамодин.

— Значит, ты не веришь? — спросил он Комелькова.

— Нет, — твердо ответил тот.

— Не веришь, тогда вслух скажи: «Если бог есть, то пусть я подохну сейчас же, вот здесь, как собака».

Все насторожились. Комельков, огромный детина, опешил. Испугался. Его друзья знали, что у него в тужурке, над сердцем, зашит маленький медный образок.

— Бога нет, поэтому нечего о нем и говорить, — как-то жалко и нерешительно прошептал он.

— Если нет, тогда тем более скажи, — все настойчивее требовал Рамодин.

— Говори, говори! — зашумели вокруг.

Комельков совсем растерялся.

— Вот как ты не веришь! — продолжал наседать Рамодин. — Нечего играть в прятки.

— А ты сам скажи, — огрызнулся Комельков.

— Я скажу, не беспокойся. Вилять не буду.

— Ну так говори!

Рамодин взошел на кафедру и, глядя в сторону, в окно, произнес довольно монотонно, как заученный урок:

— Если есть бог, пусть я издохну сейчас же, как собака, — сказал и сконфузился, сам не зная отчего.

Все стихли... Ждали чуда — вот-вот накажет бог, а чуда не было. В углу неистово захлопали в ладоши. Самый исступленный христианин, самый верующий из нас Минитриев как-то по-бабьи вскрикнул и упал головой на парту.

— Ребята, не волнуйтесь, — насмешливо сказал Волохин. — Не волнуйтесь: бог допустил ошибку. Вместо Рамодина убивает, как собаку, Минитриева.

Напряженная атмосфера разрядилась неистовым хохотом.

— Нельзя так, нельзя... бога не испытывают, — волновался еще один верующий — Ведунов.

Но никто не хотел его слушать.

— Ура! Наша взяла! — кричали безбожники.

Как-то раз, возвращаясь с почты, Апостол, зашел к нам в мастерскую и подал мне кем-то распечатанный конверт. Это было письмо лавочника Семена Ивановича нашему протопопу. Мой враг никак не мог примириться, что я снова начал учиться, да еще в губернском городе. Он опять подробно расписывал, как мы с братишкой расстреливали царский портрет, добавляя, что у нас вообще-де в роду все люди неблагонадежные. Отца моего, дескать, нигде не держали на работе больше месяца, и умер он без покаяния под забором, а дядя родной, так тот, страшно сказать, был ссыльнокаторжным; поэтому нет никакого смысла обучать меня разным наукам, так как в злохудожную душу все равно премудрость господня не внидет.

— Как же мне теперь быть? — волнуясь, спросил я Апостола.

— Что-нибудь придумаем, — успокоил он.

Сначала мы решили было бросить письмо в печку. Но, не получив ответа, лавочник вряд ли уймется. Нужно сделать что-то другое.

И тогда Апостол решил написать протопопу от имени лавочника письмо не с злым наветом, а с покорнейшей просьбой оказать сироте Куплинову посильную помощь. Так он и сделал. А через несколько дней принес и ответ протопопа.

— Не больно-то расписался наш протопоп, — сказал улыбаясь он и вынул листок из конверта: — Читай!

Я поднес письмо к глазам. И вот что было там написано.

«Письмо ваше я получил. Все меры, какие только нужны, чтобы наставить Куплинова на путь к истине и правде, будут нами приняты. Да хранит вас господь бог».

Мы решили, что это будет самый подходящий ответ, чтобы предупредить повторные доносы, и отправили письмо по назначению.

Я боялся, что и урядник, узнав о моем поступлении в учительскую школу, тоже пришлет протопопу письмо. К счастью моему, его куда-то перевели из нашего села. А потом Апостол заверил меня, что пока он ходит на почту, бояться урядника не следует.

Но вдруг Апостол, наш заступник, куда-то пропал. Нет и нет! Прошло больше месяца, а он ни разу не появился у нас в мастерской. Мы не знали, что и думать. Даже эконом начал беспокоиться и спрашивал нас уже несколько раз, не заходил ли к нам Степаныч. Только от эконома мы узнали, как зовут Апостола. И только отчество...

Время шло. Земля вертелась и неслась бог весть куда. Люди делали свои дела, а мы свои. Как-то раз Рамодин на уроке истории рассказывал о реформе шестидесятых годов, о земских судах, о присяжных, которые должны были избираться от привилегированного населения.

— Ну, а вы можете быть избраны в присяжные? — спросил его учитель.

— Могу, — уверенно ответил Рамодин.

— Гм, гм, — замычал учитель. — Но для этого нужно кое-что иметь. А у вас ничего такого нет...

Рамодин недоумевал: почему он не может быть избранным?

— Ценз, ценз нужно иметь, — объяснил учитель. — Поняли? Имущественный ценз.

— Странно! Кто же это выдумал? — простодушно воскликнул Рамодин.

Учитель крякнул и сказал сухо:

— Садитесь.

Рамодин сел с таким видом, словно он может быть не только присяжным, но кое-кем и повыше.

— А зачем такие реформы, — говорил он нам, — от которых мне и дыхнуть нечем?

Учитель истории, представительный и важный, в объяснения с учениками не пускался. У него и внешность была, так сказать, сугубо историческая. С раздвоенной бородкой и воинственно закрученными усами, он, видимо, хотел быть похожим на Вильгельма II или, в крайнем случае, на генерала Скобелева. Ребята прозвали его Налимом.

Когда начинались уроки литературы, мы отдыхали. Преподавал ее Владимир Дмитриевич, тихий, застенчивый человек. Ребята ласково называли его красной девушкой. Он очень любил русскую литературу. Его любимыми писателями были Короленко, Г. И. Успенский, Чехов. С каким воодушевлением читал он нам их произведения, и как они нас волновали! Вот у него-то и жил Апостол. Где они встретились? Что у них было общего? Мы об этом как-то не думали.

Рисование и естествознание объединялись в руках одного преподавателя — Городецкого, веселого, молодого, только что кончившего курс университета. Собственно, такого предмета, как естествознание, у нас и не существовало, а были какие-то отрывочные сведения из физики, химии, биологии. Был у нас и