и унылый, как эта долгая зима. Иногда Эдгар посещал званые вечера – то была необходимая часть его светских обязанностей.

В конце февраля Эдгар появился в одном из столичных салонов, пребывая в мрачном расположении духа и не зная, что за ним следит один человек – Низамеддин-бей, турок, на этом вечере одетый по европейской моде. Шитый золотом камзол и белый пудреный парик лишь оттеняли его мужественную южную красоту. Он был высок и широкоплеч, с орлиным носом и темно-карими, почти черными глазами. Эти глаза поражали бушевавшим в них огнем, в них вспыхивали темные искры и тлели горячие угольки. Дамы сходили по смуглому красавцу с ума и вились вокруг подобно рою разноцветных бабочек, однако он не обращал на них внимания – Низамеддин преследовал другую цель.

После того как их представили друг другу, Эдгар в одиночестве сидел в углу с выражением злой пресыщенности на лице. Низамеддин подошел к нему и, не дожидаясь приглашения, сел напротив.

– Я счастлив наконец познакомиться с вами, ясновельможный пресветлый пан Вышинский.

– Отчего же? – неприветливо осведомился тот.

– Я наслышан о вас, но не имел чести доселе встречать.

– Я не люблю свет, – сухо ответил Эдгар, почти не вникая в слова незнакомца.

В его тоне сквозило едва заметное пренебрежение, которое Эдгар, гордясь своим древним европейским родом и безупречной белизной кожи, подсознательно питал к тем, кто приехал с южных берегов Средиземного моря и исповедовал ислам.

– И я знавал вашу мать, – небрежно добавил турок.

При упоминании о Софии Эдгар немного оживился – в нем пробудился смутный интерес.

– Да? И давно?

– Очень давно. Вскоре после вашего рождения.

У Эдгара мелькнула странная мысль, как мог этот человек знать его мать без малого тридцать три года назад, когда сам немногим старше его – на вид турку не было и сорока.

– Я хорошо помню пани Софию, – продолжал тот. – Она была обворожительна, никто в целом свете не мог в то время сравниться с ней. Когда она входила в комнату, все замирали от восхищения.

Низамеддин действительно помнил молодую Софию, ее очарование и лицемерие, светящееся в фарфоровых глазах. Вот она с обманчивым кокетством завивает золотой локон возле розового ушка и говорит сладким голосом, улыбаясь одним уголком соблазнительных губ:

– Очень сочувствую, но я не люблю вас. Я люблю своего мужа, отца моего ребенка – у меня ведь есть ребенок, прелестный маленький мальчик.

Тогда Низамеддин впервые услышал об Эдгаре из ее медоточивых уст. София упомянула о сыне для пущей драматичности, чтобы предстать в лучшем свете.

Эдгар же отвлеченно слушал его речь, повернувшись к собеседнику красивым чеканным профилем. Холодное высокомерие этого польского пана бесило Низамеддина, он любой ценой хотел сбить спесь с Эдгара Вышинского, пусть даже ценой вопиющей лжи.

– Да, я хорошо знал пани Софию, – произнес он с наслаждением, – в свое время у меня с ней был страстный роман.

Эдгар пристально взглянул на турка, не поверив своим ушам. Этому человеку впервые за столько месяцев удалось вывести его из состояния угнетенности и глубокой меланхолии. Сначала Эдгару показалось, что его подводит слух. Он оглядел салон и убедился, что все дамы и кавалеры заняты собой. К счастью, никто ничего не слышал, но роковые слова были произнесены.

– Что вы такое говорите? – вымолвил шокированный Эдгар. – Это наглая ложь! Моя мать всю жизнь любила отца, с самой юности.

– Да, это верно, – с ухмылкой сказал Низамеддин, – и позволила ему многое еще до вступления в брак, в результате чего на свет появились вы. По вашему лицу я вижу, что вам известна правда о вашем рождении. А ваша мать была распутницей.

Кровь бросилась в лицо Эдгару, на бледных щеках появился лихорадочный румянец. Так его еще никогда не оскорбляли. На изнеженном лице Эдгара проступили суровые черты, дала о себе знать воинственная кровь древних готов, которая передалась ему через два тысячелетия.

– Вы негодяй, Низамеддин-бей-эфенди, и я требую сатисфакции, – тихо произнес Эдгар, чеканя каждое слово. – Извинения не принимаются. Вы нанесли мне оскорбление, которое можно смыть только кровью. Извольте выдвинуть ваши условия.

– Завтра утром, двадцать девятого февраля, после рассвета, – с готовностью ответил Низамеддин. – Я знаю одно безлюдное место за городом, где нам никто не помешает. Предлагаю встретиться без свидетелей. Это дело слишком щекотливое. Только вы и я.

– Соглашусь с вами, – ответил Эдгар, не раздумывая. – Какое оружие вы предпочитаете?

– Пистолеты. Одна пуля. Пятнадцать шагов.

Это более чем устраивало Эдгара: из-за своей болезни он не был силен в искусстве фехтования, зато стрелял хорошо.

– Договорились. Засим позволю себе откланяться, я хотел бы пораньше лечь.

Эдгар поднялся и церемонно поклонился Низамеддину, но тот не смог удержаться, чтобы на прощание не унизить гордого пана Вышинского. Турок посмотрел на него пронизывающим взглядом, и Эдгар вздрогнул, пошатнулся и словно надломился. Его лицо болезненно исказилось, и из носа хлынула кровь. Эдгар судорожно запрокинул голову, извлек из кармана белоснежный платок и прижал к лицу, стараясь остановить кровотечение. Посетители салона замолчали все как один и посмотрели на него в испуге. Овладев собой, Эдгар медленно оглядел присутствующих и произнес ровным голосом:

– Дамы и господа, извините за этот неприятный инцидент. Льщу себя надеждой, что не испортил вам аппетит. С вашего позволения я откланяюсь.

Он сильнее прижал к лицу платок, запятнанный кровью, и величественно удалился. Ох уж эти родовитые аристократы, смеялся про себя турок. Вспыхивают, как порох, невзирая на свою подчеркнутую надменность, особенно когда кто-то выскажется не так о том, о чем они мнят слишком много.

Следующее утро выдалось прохладным, выпал свежий снег, последний за эту зиму. Место, куда приехали дуэлянты, было уединенным и странным – перекресток трех дорог, на таких в старину хоронили ведьм.

– Я надеюсь, вы не намерены извиняться? – саркастически осведомился Низамеддин.

– Никаких извинений, – ледяным тоном ответил Эдгар. – Напротив, я могу повторить свои слова, но думаю, нет необходимости тратить на это время. Давайте уже покончим с этим.

Они тянули жребий, и Эдгару выпало право первого выстрела. Он с безразличным видом сбросил плащ на снег, зарядил револьвер одним патроном и, отойдя на положенные пятнадцать шагов, прицелился и выстрелил. Пуля пробила турку грудь, он дрогнул, но не упал, хотя кровь обильно залила темный камзол. Эдгар смотрел на него в необъяснимом изумлении, а противник спокойно поднял руку с оружием. Низамеддин-бей был левшой и стрелял с другой руки. Щелчок взводимого курка и звук выстрела отдались зловещим эхом в голове, Эдгар услышал свист пули, бесконечно растянутый во времени, и скорее догадался, чем почувствовал, что пуля