Шрифт:
Закладка:
В родных краях, где-то под Люблином или Брестом, ничего хорошего их не ждало, кроме царской тюрьмы, виселицы или сибирской ссылки. Не скрывали пан Богдан и того, что родня не спешила приютить у себя такого скандалиста, азартного игрока и пьяницу – с родней, как известно, только семейный портрет хорошо получается, да-да. Пан Богдан не жалели. Австрийское подданство гораздо веселее российского, и вино здесь гораздо лучше, потому что венгерское.
Именно такое венгерское они и велели подать себе к завтраку.
– К завтраку? – удивились пан Викторин.
– А что? Полдень уже миновал, можно начинать пить. Яйца остывают, ешь. – И Винярский приступили к завтраку, стараясь, чтобы теплые блюда не остыли, а холодные – не слишком нагрелись.
Викторин Богуш ели медленно, как бы теряясь в изобилии столовых приборов, тарелок, блюдечек, салфеток и прочих столовых принадлежностей. Как будто знания о назначении каждого предмета им приходилось извлекать из чужой памяти. При этом им никак было не избавиться от ощущения излишества, им казалось, что вполне хватило бы миски, чашки и деревянной ложки. Каждое движение давалось с трудом, а каждое слово, напротив, легко, потому что пан Богдан ели и болтали, брызгая слюной и кусочками пищи, не обращая внимания, слушают ли его.
Когда служанка подала вино, Винярский глотнули, поморщились и с размаху швырнули бокал в девицу. Девушка вскрикнула, на ее платье и турецкий ковер брызнуло красным. Служанка быстро пришла в себя и принялась извиняться, хотя и не знала за что.
– Чтобы это было в последний раз! – взревели пан Богдан. – Тьфу, ты думаешь, что я не отличу истинное венгерское от кислятины из-под Ясла?!
Девушка всхлипнула, еще раз извинилась и стремглав выбежала из столовой.
– Это было венгерское вино, дорогой мой, – заметили пан Викторин. – Все ясловское ты на днях выпил с паном Преком. Вы оба при этом восхищались его непревзойденным вкусом и ароматом и гордились тем, что оно наше, польское. Помнишь?
– Нет, – буркнул благородный гость. – Как я могу помнить, мы с Преком оба были пьяны. А по пьяни человек всякое болтает.
– Пьяны от ясловского вина. Около недели назад вы его пили.
– Да ну!
Служанка, все еще в залитом вином платье, вернулась с новой бутылкой, налила в бокал, после чего засыпала ковер солью и принялась оттирать пятно намыленной тряпкой.
– А к Ануле будь снисходителен, она всего третий день на службе.
Оба взглянули на Викторина: девушка с благодарностью, пан Богдан – с удивлением.
– Ты что, с ума сошел? С хамами надо обходиться по-пански. Особенно сейчас – во времена трудные и голодные, под сапогом завоевателя. Спустишь хаму – он сразу взбрыкнет. Неужто про Хмельницкого да про Костку Наперского[22] позабыл уже?
– У них обоих род получше твоего или моего будет. А впрочем, давно это было.
– Но бунт в Шавлах[23] не так давно случился! На памяти наших отцов. А все потому, что шавельским хамам король барщину простил. Дай им палец – всю руку откусят. Я тебя не понимаю. Думаешь, Шавлы далеко? Литва далеко? Да хоть бы и были на краю света – хам везде одинаков. Чуть цепь ослабишь, и тут же поднимается какой-нибудь Якуб или Андрейка, начнет, как пес, лаять, кусать и готовить грабежи.
Викторин тихо сидели, наблюдая, как сливки в кофе образуют облачные узоры, и молчали. Голова раскалывалась, в ней будто раздавались два голоса. Противоречивые воспоминания путались меж собой, словно две разные жизни сливались в одну, но на фоне всего явственно проступал образ лесной долины – и змеи.
Пан Богуш приложили руку к груди. Сердце бешено колотилось. От кофе, наверное. Крепкий…
– Эй, что-то ты сегодня мрачный какой-то, Викторин, – заметили пан Богдан. – Погоди, я тебя сейчас расшевелю! Устроим сегодня охоту. Псовую. А вечер проведем за картами и водкой. Сыграем в вист.
– Вдвоем?
– Hy, хорошо. Рванем в Селец, в гости к Прекам. Что ты на это скажешь?
Викторин на это ничего не сказал. До него медленно доходило, что никакой он не Викторин, и даже не пан. И что он не во множественном числе, а в единственном – и очень одиноком. И что, хотя в памяти у него всплывают какие-то знания о Викторине Богуше, а тело помнит его привычки и пороки, зовут его совсем по-другому.
Богдан Винярский, как большой любитель охоты, немедленно взялись за приготовления. Викторин пытался спрятаться в знакомых и незнакомых закоулках усадьбы, но, когда пан Винярский за что-то брались, весь двор стоял на ушах, и даже в кабинете пан Богуш не мог найти покоя.
«Ты ведь этого хотел, – подумал он про себя, – поздно вставать, есть, сколько влезет, еще больше пить, играть и охотиться, – ну, просто жить, как пан. Ты привыкнешь. Даже к имени Викторина привыкнешь. Имя как имя, последовательность звуков, ничего не говорящих о человеке и никак его не характеризующих».
Впрочем, не только покой искал Викторин в усадьбе. Он блуждал по поместью, пытаясь отыскать следы той, из-за которой и началась вся эта история. Змеиное сердце трепетало у него в груди, предвкушая эту встречу. Однако чем дольше он бродил, тем сильнее убеждался в том, что не найдет ее. В богушевском поместье уже не было той буйной зелени, что пожирала его в прошлом году. Лишь северная стена была увита плющом и глицинией. По саду же разливалась спокойная молодая осень.
И даже в тех обрывках памяти, принадлежавших настоящему Викторину, не получалось отыскать ни малейшего следа той, что некогда явилась из благоухающих золотарником лугов; той, что заставила расцвести печальный гойхауз на задворках Кольмановой корчмы; той, что по собственной прихоти перевернула вверх дном жизнь юного Кубы Шели. В саду Богуша могла наступить осень, но имя Мальвы не увяло и не засохло в воспоминаниях парнишки.
Викторин вернулся в дом и по крутой лестнице поднялся на чердак. Сюда, по-видимому, редко кто заглядывал, даже слуги, так как деревянные ступени были покрыты толстым слоем пыли, словно мукой. Люк наверху лестницы заскрипел при открытии.
Пан Богуш окинул взглядом обширное пространство чердака. И тут же отпрянул назад.
Весь пол чердака, словно змеи,
