опутывали лианы – мертвые, ощетинившиеся колючками, с засохшими и хрупкими, как рождественские облатки, листьями. Было темно, и только три пыльные струи света проникали сквозь низкие грязные оконца.

Но, несмотря на мрак, Викторин сразу заметил среди зарослей лиан сгорбленного старика в кресле. Дряхлый, поросший мхом и паутиной, он напоминал угрюмого идола, вытесанного из дерева. Но едва Викторин вынырнул из дыры в полу, дед поднял тяжелые, поросшие лишайником веки и заскрежетал деревянным голосом:

– Кто ты? Ты не мой сын!

И Викторин удрал, хлопнув за собой люк.

Охота у пана Винярского получилась средняя. Сентябрьский день, хотя и солнечный, обжигал промозглым ветром, а рассеянный в грязных тучах свет резал глаза. Рыжие гончие мчались впереди, сначала по буковому лесу, потом по заросшим выцветшей травой горным тропам, гоняя то фазана, то зайца. За гончими, осторожно, чтобы случайно не оказаться на линии выстрела, бежали лакеи; они шумели, гоготали, пытаясь подогнать дичь поближе к пану Богдану. Их благородие стреляли, промахивались, потягивали вино из баклажки и постоянно что-то орали. Викторин тоже пальнул раза два, один раз в перепелку, второй раз трудно сказать во что, потому что после выстрела кто-то зашевелился в кустах и исчез. Может, это была косуля, а может, и нет. Оба раза Викторин промахнулся. Такая охота, возможно, и принесла бы удовольствие, так как она давала ощущение власти и силы, а это всегда приятно, если б только пан Богдан хотя бы на минуту замолчали.

До Сельца – имения Преков – они добрались уже в сумерках. Преки жили в усадьбе не слишком большой, но и не слишком маленькой. Их двор был открыт для всех благородных особ, а особенно для ветеранов всевозможных войн. По дороге они подстрелили курицу, пять уток, горностая, который при ближайшем рассмотрении оказался котом, и трех псов, в том числе – случайно – одного своего. И хотя хвастаться было особо нечем, по крайней мере, они не пришли в гости с пустыми руками. Собак и кота, понятно, они бросили где-то в кустах.

Францишек Ксаверий Прек со своей матерью Амелией приняли обоих господ достойно и по-дворянски. Пана Прека-старшего гости в доме не застали. С тех пор, как неподалеку была проложена железная дорога, он имел привычку совершать для удовольствия длительные поездки. Он садился в поезд в Эмаусе и доезжал через Краков до Вены, а бывало, и дальше. Эти вояжи порой продолжались несколько дней, а то и недель – Прек их совершенно не планировал. Пару раз приходили от него письма из Парижа, Лиона и Петербурга.

В самих путешествиях не было ничего странного, демон странствий искушает многих. Но то, что помещик отправлялся в путь один, без прислуги и горы баулов, с одним крошечным чемоданчиком, – вот что обеспечило ему в обществе славу эксцентрика, или, говоря по-простому, чудака.

Пан Винярский, узнав, что старика дома нет, очень обрадовались. Все знали, что госпожа Амелия к национальным героям проявляет особую симпатию, а у Францишека Ксаверия с отцом общей была только фамилия. С этой мыслью, отправляясь в гости, пан Богдан гладко выбрили подбородок, вычесали вшей из бакенбард и разгладили руками наполеоновский мундир, надев под него чистую рубашку.

Сразу после обмена любезностями перешли к картам. Резались в вист все четверо; да-да, пани Амелия тоже. Винярский быстро вошли во вкус и даже собрались поднимать ставки, но молодой пан Прек вежливо ему напомнили, что наполеоновский ветеран давно уже нищий голодранец, так как промотали в карты все имущество, включая родовое поместье, причем, как минимум, дважды. Да-да, именно так и сказали, вернее, написали на изящном листочке, поскольку Францишек Ксаверий с детства был нем и, кажется, глух. Последнее – неточно, потому что все сказанное пан Прек понимал безошибочно, возможно, по губам, а может, каким-то иным, лишь ему доступным способом. Он понимал все, если только хотел понимать. Он также умел показывать все жестами, так что сразу было понятно, что он имеет в виду. Говорят, он цитировал таким образом даже басни Красицкого и обширные отрывки из «Пана Тадеуша».

Викторин был благодарен молодому Преку за это увещевание. Воспоминания истинного Богуша не касались карт, а вист был игрой панов, в корчме Кольмана хамы в него не играли. Не зная правил, Викторин играл глупо и проигрывал, а он хорошо помнил все эти рассказы о знатных панах, которые за одну ночь способны были спустить накопленное несколькими поколениями состояние.

Потому за столом больше сплетничали, чем играли, и здесь первую скрипку играл Францишек Ксаверий, который, несмотря на немоту, сплетником был непревзойденным. Так Викторин узнал про все панские шуры-муры, кто с кем и сколько раз, а затем и о делах более серьезных и опасных – о мятеже против русского царя, готовящемся поляками из Царства Польского[24]. Якобы некий Дунин-Борковский[25], молодой писатель и демократ из Львова, отправился недавно в Вену и потребовал, чтобы Кайзер поддержал польский вопрос, отправил войска на помощь полякам в их борьбе, а также признал независимость Речи Посполитой. И хотя известно, что у Кайзера в голове каша, все же временные просветления порой случаются, и тогда он принимает весьма разумные решения. Он искренне удивился требованиям Борковского и отослал его ни с чем. Вот и задумались в Галилее явно и открыто, не стоит ли выступить против Кайзера, хотя бы по той причине, что он не признал правоту львовского демократа. Против Кайзера, власть которого над народами Богом дана! И ясновельможные совершенно не смущались тем, что челядь все слышит.

– Ты что одурел, Викторин? – изумился Богдан, когда Богуш незаметно обратил на это внимание. – Они же хамы. Скот, быдло. Для них главное брюхо набить и почувствовать над собой панскую руку. Даже если они и захотят пожаловаться, то кому? Наместнику разве что во Львове, хи-хи-хи!

– Это правда, – показал жестами Прек. – По закону крестьяне могут жаловаться на помещиков окружному старосте или в канцелярию Наместника во Львове.

– Во Львове-Срулеве. Прошу прощения, мадам. Давайте играть.

И они стали играть, но неубедительно. Богдан больше заигрывал с хозяйкой дома, чем глядел в карты, Францишек Ксаверий продолжал рассказывать о политике и скандалах у близких и дальних соседей, а Викторин сослался на головную боль и через некоторое время отправился в приготовленную для гостей спальню. К тому же ему стало плохо, потому что Преки угостили его какой-то странной водкой, желтоватой и острой, будто ее не до конца перегнали, привезенной старшим Преком, кажется, из далекой Шотландии.

В спальне его уже ждала кровать, согретая бутылками