лагерь наш бедный полковник сделался знаменитостью. Дело в том, что я велел Ганцзалину в наш лагерь не соваться, а пристроиться где-то неподалеку, а Олдриджа попросил, чтобы он никому ничего не говорил про моего слугу.

— Но как же, в таком случае, мы спаслись? — с недоумением спросил полковник.

— Говорите, что мы спаслись благодаря вашей храбрости и смекалке, — отвечал я. — А если скромность не позволяет вам этого, говорите, что спаслись благодаря моей храбрости и смекалке.

Полковник подумал немного, и сказал, что нельзя искажать историческую правду. После чего с легким сердцем рассказывал, что чудесному нашему спасению мы обязаны исключительно его мудрости и смелости. Поскольку я не опровергал его слов, а лишь поддакивал, вскоре он сделался героем девичьих грез медсестер лазарета. Да и товарищи его по оружию вынуждены были несколько пересмотреть свой взгляд на храбрость и умственные способности полковника.

У полковника оказалось ранение всех настоящих храбрецов — шальная пуля попала ему точно в филей. Теперь он лечился, лежа в лазарете, и, как мог, оттягивал момент переезда в свой шатер, потому что кому бы он там рассказывал истории о своей храбрости — собственному денщику?

Спустя несколько дней после нашего возвращения из плена в лагерь прибыл обоз. За это время, надо сказать, обозленные нашим бегством туркмены нанесли нам несколько чувствительных ударов и недурно пограбили ближние селенья. Жители их приходили к Зили-султану со слезными просьбами защитить их от бандитов, но тот только отмахивался. Видно было, что он чего-то напряженно ждет. Ожидание занимало все его мысли до такой степени, что, даже узнав о нашей дерзкой вылазке, он не сделал нам никакого выговора. Только просил передать мне, чтобы впредь я не брал с собой в разведку британских офицеров, потому что у английской армии не хватит задниц, чтобы обеспечивать мое честолюбие.

И вот наконец свершилось то, чего так ждал принц. Несколько десятков закрытых возов прокатились между палаток и встали возле специально возведенного цейхгауза. По лагерю, само собой, тут же пошли слухи, что пришло новое оружие. Деталей, правда, никто не знал, кроме, может быть, командира обоза, принца и вашего покорного слуги. Впрочем, нет. Как выяснилось, кое-что знал и полковник Олдридж.

В тот же день, когда прибыл обоз, мне принесли записку от полковника — он просил навестить его в лазарете. У меня было довольно дел помимо того, чтобы навещать мнимых больных, но я все-таки направился к лазарету. По дороге мы перемигнулись с Элен, которая, несмотря на отдельное проживание, все-таки время от времени добиралась до моего монашеского шатра.

Полковник лежал на боку, и вид у него был самый кислый.

— Ужасно неудобно, друг мой, лежать все время на правой стороне, — пожаловался он.

— Вы вызвали меня, чтобы сообщить эту сногсшибательную новость? — осведомился я.

Но полковник не обиделся, он уже привык к моей дикой казацкой манере острить.

— Мы одни? — спросил он, пытаясь заглянуть себе за плечо.

— Мы совершенно одни, если не считать двух десятков раненых персов, которые разложены по всему лазарету, — отвечал я.

Полковник махнул рукой: эти невежи все равно не понимают по-английски. Однако голос все-таки понизил.

— Послушайте, ротмистр, — заговорил он почти шепотом, — помните, когда меня ранили, я сказал вам кое-что? Так вот, давайте считать, что я ничего вам не говорил, забудьте это.

— Да я и так все забыл, — пожал я плечами, — а что, собственно, вы мне говорили?

Моя нехитрая уловка обрадовала его, как ребенка.

— Вот и прекрасно, — воскликнул он, — вот и замечательно. Какие новости снаружи?

Я отвечал, что главная новость снаружи одна: мы терпим от туркмен одно поражение за другим.

— Да нет же, — досадливо отмахнулся он, — какие есть хорошие новости?

— Хорошая новость та, что если бы туркмены захотели, они бы давно оттеснили нас до Тегерана. Но, к счастью, они об этом даже не думают. Им хватает того, что они регулярно бьют нас и грабят мирных жителей.

Полковник еще раз оглянулся по сторонам и сообщил мне, что это недолго будет продолжаться. Сегодня в лагерь прибыли новейшие английские винтовки. Теперь туркменам придется солоно.

Я сделал самый скептический вид.

— Эх, полковник, мне бы вашу убежденность! Никакое оружие нас не спасет, даже самое новое. Потому что туркмены — воины, а персы — обычные лежебоки. И нет такого оружия, которое превратит перса в туркмена.

— Нет, — неожиданно горячо воскликнул полковник, — такое оружие есть! Более того, если персы не справятся с туркменами нашими винтовками, мы пустим в ход именно это оружие! И тогда любой противник будет разгромлен!

— Что же это за оружие такое? — спросил я, позевывая.

— Да вы же сами… — открыл было рот полковник, но вдруг заморгал и осекся. Вид у него снова сделался кислым.

— Что — сам? — переспросил я.

Но полковник, видно, уже совершенно переменил направление мысли.

— Послушайте, дорогой друг, — воскликнул он, — я не должен был вам этого говорить. Это тайна, очень большая тайна! Но я знаю, вы не выдадите меня. Ведь мы с вами боевые товарищи, мы теперь повязаны кровью…

Если он думал, что кровь из его филея обладает особенным скрепляющим действием, то напрасно. Я, увы, не чувствовал его боевым товарищем. Но вслух, разумеется, сказал совсем другое.

— Я буду нем, как могила, — отвечал я. — Тем более, непонятно, что бы такого я мог разболтать. Что нам привезли новые британские ружья? Так об этом, я полагаю, может догадаться и малый ребенок.

— Да-да, — закивал полковник, — но главное — ни слова про новейшее оружие! Ни слова.

Я важно наклонил голову.

— И вот еще что — сказал полковник просительно, — что бы вам про меня ни говорили — не верьте. Слышите? Я чист, как дитя…

Из лазарета я вышел, несколько озадаченный последними словами полковника. Впрочем, мне сейчас было не до его загадок. Я был почти уверен, что пулемет Максима доставлен в лагерь. Я хотел было прямо отправиться к Зили-султану — мало ли, вдруг на него тоже найдет стих откровенности — но меня перехватила Элен.

— Ах, господин офицер, вы, кажется, совсем забыли нас, бедных девушек — сказала она, потупившись. — А мы… ничем мы не блестим, хоть вам и рады простодушно.

Последние слова она проговорила по-русски с очаровательным акцентом.

— О! — сказал я. — Ты, кажется, стала поклонницей Пушкина?

— Положение обязывает, — заявила моя озорница, — Если кавалер у меня — русский офицер, то я должна знать хотя бы пару строк из самого знаменитого русского поэта. Что тебе сказал полковник?

— Ничего интересного, — отвечал я.

Она надула губки. Вот оно, значит, как! Барышня в