Олдридж стоял белый как мел, но у него все-таки достало сил кивнуть.

— Таким образом, — продолжал я, — у нас остается два варианта — кавалерийская атака или вылазка за языком. Я голосую за вылазку. Что скажете, Олдридж?

Полковник, уже понявший, что свидание с врагом неизбежно, и потому совершенно потерявший дар речи, снова слабо кивнул. В конце концов, вылазка к противнику под покровом тьмы оставляла некоторые шансы, чего нельзя было сказать о кавалерийской атаке. Оставалось понять, когда именно мы отправимся за языком. Я сказал Олдриджу, что надо ждать ночи безлунной или, по крайней мере, облачной — так, чтобы было темно. Полковник согласился со мной, и не из соображений разума, а просто потому, что не имел сил возражать.

К его чести надо сказать, что он довольно быстро пришел в себя и снова обрел самообладание, хотя и поглядывал на меня с некоторым страхом, очевидно, не понимая, чего еще от меня можно ждать. Как известно, на войне нет хуже врага, чем друг, который тебе не доверяет: он может наделать глупостей просто от испуга. Поэтому я решил насколько возможно успокоить беднягу.

— Послушайте, Джордж — сказал я ему, как только мы остались наедине. — Я признаю, что вел себя с вами небезупречно, и хотел бы извиниться. Возможно, один из нас не вернется из вылазки, а, может быть, мы оба найдем там свой конец. Поэтому я хочу, чтобы между нами не было неясностей, и еще раз повторяю: мне жаль, что я так с вами обходился.

На губах полковника немедленно загуляла снисходительная усмешка, и он даже осмелился хлопнуть меня по плечу.

— Оставьте, ротмистр — сказал он. — Все это пустое. Считайте, что ваши извинения приняты, и останемся друзьями.

Это были не совсем те слова, которых я ожидал, ну, да человека переделать очень непросто. Как говорится, и на том спасибо.

* * *

Первая ночь, вторая и третья были светлыми, и мы не решились двинуться на разведку. А вот на четвертую тучи заволокли небо. Казалось, за пределами нашего лагеря степь опрокидывалась прямо в космос — беззвездный, черный. На полпути от нас к туркменскому лагерю — точнее, к тому месту, где мы рассчитывали его обнаружить — рос редкий можжевеловый лесок. Да этого места я рассчитывал доехать на конях, а дальше — как Бог даст.

На первом этапе мы почти ничем не рисковали. Пушек у туркмен не было, да и кому бы пришло в голову бить из пушек по двум всадникам. По нам могли начать стрелять часовые, но это бы случилось уже ближе к лагерю — да и то в том только случае, если бы нас заметили заранее. А разглядеть нас в этой безлунной тьме не смог бы даже острый глаз кочевника — и им, и нам больше приходилось полагаться на слух, а не на зрение.

Я не собирался геройствовать без причины и проникать в лагерь туркмен глубоко. Мне достаточно было захватить простого часового: он либо слышал что-то о Ганцзалине, и тогда можно планировать наши действия дальше, либо ничего о нем не знает и тогда, опять же, нужно будет что-то придумывать. Правда, взять туркменского часового — дело не такое простое: я слышал, что они редко стоят, скорее уж сядут или лягут, и тогда обнаружить их в степи гораздо труднее.

Я предполагал, что при подходе к лагерю туркмен нам придется ползти прямо по земле, поэтому взял простую полевую форму. Олдридж же так и отправился в мундире с эполетами, словно на смотру. Замечаний ему делать я не стал — все-таки старший офицер, хоть и британец. А кроме того, нужно думать головой, даже если ты и полковник.

Мы, как и положено, обмотали лошадиные копыта ветошью и пустились в путь. Недавно прошел дождь, и земля была мягкая, так что нас и без того не было слышно. Но если уж геройствовать, тот делать это надо как положено, то есть очень осторожно. В конце концов, тряпки всегда можно размотать, а лишняя предосторожность никому не повредит.

Чтобы не плутать, я сориентировался по компасу и на всякий случай запомнил, что ветер дует мне в правую щеку. Ветер, разумеется, мог смениться, но с левой стороны от нас располагалось море, и ветер с моря был бы более влажным, а с правой стороны — степь, и оттуда ветер дул сухой и жаркий.

Полковник о таких тонкостях даже не думал: он то ли целиком полагался на меня, то ли просто никогда не ездил в штатные рекогносцировки. Впрочем, какие могут быть рекогносцировки, если эполеты свои он получил в Британии, а в Персию явился просто за чинами и наградами.

— Как вы будете разговаривать с пленным? — вдруг спросил полковник. — На каком языке?

— Ш-ш, — сказал я. — Мы в разведке, а это значит, что говорим только в случае крайней необходимости — и по сигналу.

Меньше всего меня волновали трудности перевода. Туркменский относится к той же огузской группе, что и тюркский, на котором говорил шахиншах, а его я понимал прекрасно.

Довольно скоро мы подъехали к можжевеловому леску и осторожно въехали в него. Порывом ветра полковнику едва не снесло фуражку. Внезапно вороной, на котором я ехал, заволновался и тихонечко заржал. Я поднял руку, давая полковнику знак замереть на месте. Мы застыли, вслушиваясь в ночную тишину. Коня мог напугать леопард или волк, но тогда, скорее всего, он бы зафыркал и задрожал бы от возбуждения.

Вороной снова заржал — негромко, нежно, и тут же среди деревьев раздалось ответное ржание.

— Назад! — крикнул я, понукая своего жеребца, но тут же вокруг нас загрохотало, запели пули, защелкали затворы, раздались гортанные крики. Ночь превратилась в изогнутый, воющий, дикий хаос.

— На землю, — крикнул я полковнику, — живо!

Я спрыгнул с коня и сразу припал к земле, но Олдридж спешиться не успел. Его лошадь подстрелили, она, падая, придавила полковнику ногу. Тот стонал, прижатый лошадиной тушей. Спустя секунду вокруг зажглись факелы, и я увидел направленные на нас винтовки. Я тут же поднял левую руку вверх, а правую, в которой держал револьвер, уткнул в голову полковнику.

— Не стреляйте, — крикнул я по-тюркски, — я русский офицер! Я взял в плен английского полковника!

— Что вы делаете? — недоуменно заговорил Олдридж, — что вы… мы же вместе…

Я ударил его револьвером между лопаток так, что он съежился.

— Молчите, идиот, — прошептал я, — иначе мы оба пропали.

И снова приставил револьвер к его голове и решительно взвел курок…